– Погодите, а собаку!?
– Ну, с собакой куда проще. Её можно усыпить. Это гуманнее, чем выгонять на мороз.
Печь по-ребячьи всхлипнула и метко плюнула в дверку. Та открылась и на пол, прямо к ногам девушки выкатился кусок обгоревшего дерева.
– Ой! – испугалась гостья. – Плюётся!
Я привстал с табурета. Подобрал с пола уголёк и закрыл дверцу. Молча. Нетронутый ещё кофе хотелось вылить в помои. В попытке успокоиться, вспомнил, что «даже с врагом, если он честен, можно преломить хлеб» … Но я молчал и молчал, с навязшими на язык нехорошими словами. Они всегда были вне моего понимания, эти известные грязные слова. Я их знал. Не все, но, безусловно, многие. Не имея для меня ни вкуса, не цвета, ни запаха, они теряли смысл и значение. Такими, слова не были мне нужны. А тут… я увидел – почему и для чего они. Для кого. Рассматривая правильный профиль девушки, мне не удавалось отыскать видимого изъяна. Покрытый ровным тоном света, что норовил выглянуть из печи, он гляделся восхитительно. Наконец, я решился заговорить:
– Ада, вы были когда-нибудь в приюте для собак?
– Нет, не была.
– Знаете, Ада, собаки ведут себя там, как дети. Каждого приходящего готовы считать мамой. Их приводят домой, где они пачкают дорогие ковры, грызут диваны. А после еды собаки скручиваются веретеном и трясут ушами так, что те хлещут по щекам, а из-под губ разлетаются во все стороны остатки каши. Их непросто отодрать от стен, эти присохшие кусочки…
– Фу… гадость какая.
– Да, действительно, – какая вы гадость. – раздражённо заключил я.– Идите-ка уже спать. Я постелил вам на кухне.
– В кухне? Спасибо…– Ада озадачено посмотрела на меня, и я прибавил более мирным тоном:
– Я не собираюсь вас съесть. Оттуда удобнее ходить в туалет. Чтобы не стеснялись.
Надобно упоминать, что поутру я разбудил девушку, проводил до платформы и дал денег на билет? К чему, спросите вы. И решите, что я хотел быть вежливым или уверенным в том, что не увижу её здесь больше никогда? Но ведь это почти одно и тоже! Вежливость и радушие – разные состояния души человека. А я… Я заплатил за урок, преподанный мне. Не более того.
III
На фоне пыли пасмурного неба, – морозные узоры осин и берёз. Соринки ворон, что сдуло ветром из его слезящихся очей. И призрачные парящие капли, что повсюду. Они нечасты, но постоянны в своём упрямстве показать себя. И поверх – чернила липких пальчиков осуждённых на простуду ночей. Наследив, беспорядочно и беззлобно, они – причина осуществлённых несчастий…
Тени пасмурных понурых дней назойливы. Их вязкое марево склоняет к праздности и ползёт улиткой дальше, столь же неохотно распространяя свою флегматичность.
Сломленные сплином рыдающих сугробов ветви сосны, что не дали себе труд выдержать. Выстоявшие, – те, которые не соизволили пожертвовать собой. Причудлива лень. С возрастом, смех человека становится похожим на плачь… С течением времени леность рядится благоразумием.
Если некто повернул голову в твою сторону, это ещё не значит, что он нуждается в сочувствии или готов разделить участь, уготованную тебе… Он-то и в своей неволен. То встречный ветер обернул его лицо к твоему. А сколь долго задержится взгляд… то зависимо уже не от него.
Побочный эффект
Я обещала…
В конце прошлого века, цирк в СССР был привычным круглогодичным доступным официальным праздником. Представления давали каждый день, кроме понедельника, а в субботу и воскресенье, – так и вовсе по три раза.
Директор цирка, оркестранты, билетёры, униформисты, шпрехшталмейстер и артисты, включая пернатых, чешуйчатых и четвероногих, все они были одной большой семьёй. Как любую семью, её устройство сложно было отнести к разряду идиллических. Склоки, зависть, ссоры, подсиживания сменяли репетиции до тридцать седьмого пота, через боль от вытянутого собственным весом позвоночника, разодранных в клочья связок или мышц, Заморозка хлорэтилом, новокаин, тугое бинтование и… «Работаем! Ап! Держать. Держа-а-ать!» – в сопровождении звука ударов арапника дрессировщика там, за занавесом, как под чёткий ритм метронома.
– Ему же больно!
– А ты думала! Дуровские методы? Ха. Они хороши не для всех. Всё через боль, через труд. Иначе нельзя. А как ты хотела? Не можешь – старайся до кровавых слёз
– Ну, если не получается, можно же и уйти…
– Уйти… из цирка?! Не смеши меня. Цирковые – они все замужем или женаты. Окольцованы кругом арены. Навсегда.
– Да ну…
– Даю гарантию, и ты не уйдёшь. Не сможешь. Цирк – это хроническая инфекция. Цирк – это заразно!
Лёгкие миниатюрные, как дюймовочки – воздушные гимнастки, за пределами манежа обшивали самодельные игрушечные купальники бисером, что осыпался после каждого представления. Учили с детьми уроки, примостившись в гримёрке. Расчёсывали измождённую чрезмерным сценическим макияжем кожу лица, а изломанными от лака локонами прикрывали подушку гигантской мозоли на затылке.