Это случилось за две недели до описываемой свадьбы. Паша пребывал в радужном предвкушении новой работы и собственного бракосочетания.
Зима в этом году выдалась дряблой. Ртутная головка градусника обрывалась на подступах к минус семи. Асфальт сжирал снег. Влажный смог, редко тревожимый заблудшими ветрами, шершавым языком царапал кожу. Зато мороз не убивал розы, которые я нес на наше первое свидание. Маленький кабак, врезанный в бетонку и неоновый блеск Большой Дмитровки чугунной решеткой полуподвала, был словно создан для подобного события. Ток сердечной непредсказуемости слегка потряхивал организм переизбытком волнения. В душе звенели струны счастья, которые чем громче звучат, тем чаще рвутся. Это немного пугало, добавляя к сладкой эйфории пикантную горечь сомнений.
Подойдя к тутовым ступенькам, сбегавшим к прозрачной двери заведения, я набрал ее номер. Немного смущенный, но уверенный в своем очаровании голос просил ждать. Вскоре новенькая «Вольво» на трех девятках без церемоний заехала на тротуар, подперев бампером решетку ресторана. Дверь расколола черный профиль машины, и на асфальт выскользнула стройная ножка, затянутая в высокий замшевый сапог.
Спустились вниз. Столик, заказанный загодя, стоял на отшибе назойливой ресторанной сутолоки. Пока официант суетился с размещением розовой клумбы, я украдкой рассматривал Наташу, которая напряженно делала вид, что этого не замечает. Взгляд, опошленный цинизмом конезаводчика и логикой штангенциркуля, без восторгов изучал прелести женской фигуры, постоянно спотыкаясь об изъяны. Широкая талия не соответствовала узким плечам; закутанные в юбку бедра требовали скромности в объемах в отличие от груди, закамуфлированной элегантным джемпером. Подиум и «Мосфильм» по ней явно не скучали, но какое-то неведомое электричество, струившееся из сероголубых глаз, нежной теплотой разбегалось по жилам…. Я знал ее слишком мало, о ней почти ничего. Но вопросы и сомнения терялись в единственном ощущении сердечного родства, того самого, которое можно искать всю жизнь, истязаясь душевной сиротливостью.
Разговор шел легко. Наташа не тяготилась моментом: непринужденно подхватывала брошенные мною темы, с искренним любопытством интересуясь, кто я и чем живу. Простодушно болтала о себе, подругах, заграницах и понимании любви в свои неполные двадцать два. Редко спорила, чаще соглашалась, что обнаруживало в ней если не избыток ума, то разумности. Единственное, о чем Наташа говорила нехотя, — это о роде деятельности отца- крупного государственного управленца. Корни семейного древа Курченко терялись на западе Украины, где до сих пор жили бабушки и тетушки, избалованные регулярными визитами столичной родни. Но родилась и закончила школу Наташа в Норильске, где папа — потомственный шахтер, по комсомольской путевке выбившийся в красные директора, командовал в Норникеле. У Натальи был еще обожаемый ею брат, старше меня на два года.
И все же она волновалась, что выдавало частое курево с глубокими затяжками и ломкой окурков в пепельнице. Сигарета в ее руках выбивалась из искренности портрета. Курила она показушно, неестественно, словно отдавая дань уродливой моде сверстниц, желающих во всем друг другу соответствовать. Но привычка уже не отпускала, баловство стало пристрастием, курево — непременным ритуалом. Под сигаретную пачку был приспособлен диоровский футлярчик, а пламя высекалось из изящной серебряной безделушки. Курящая женщина у некурящего мужчины вызывает или раздражение, или снисхождение. Но я об этом не думал, увлекаясь игрой случая, который свел нас на той дурацкой свадьбе.