– Вот уж не знала, что ты любишь коньяк.
– Надо же что-то заказать. Мы не можем рассиживать здесь просто так.
Она попросила принести ей отвар ромашки. После паэльи во рту чувствовался привкус масла, а в желудке – тяжесть.
Шавьер пропустил жалобы сестры мимо ушей. Он сразу взял быка за рога:
– Нам с тобой, конечно, следовало встретиться до того, как мы пришли к матери, где, должен честно признаться, я чувствую себя не в своей тарелке. Встретиться и выработать общую линию поведения по некоторым вопросам, чтобы избавить мать от лишних переживаний. Кроме того, ты вела себя опрометчиво, хотя я готов признать часть вины и за собой, так как вовремя не вмешался.
– То есть не заставил меня заткнуться?
– Нет, просто ты не должна была так откровенно говорить о своих планах на будущее. А должна была проявить осмотрительность или, иначе говоря, деликатность, если, конечно, тебе известно такое слово.
– Ты, надо полагать, имеешь в виду ту деликатность, какую проявляешь сейчас сам, да?
– Вполне бы хватило истории о твоем очередном, бог весть котором, разрыве с мужем. А остальное могла бы приберечь для следующего случая. Кроме того, тебе ведь показалось, будто мама на все реагировала спокойно, да? Так вот, хочу тебя заверить, что спокойствие это было чисто внешним. Маской, если угодно, которую она носит с тех пор, как овдовела. Она ведь только притворяется сильной. Но если бы ты присмотрелась так же внимательно, как я, вместо того чтобы болтать без умолку, – а у тебя случилось что-то вроде приступа эйфории, что, кстати сказать, я отметил не без тревоги, – то ты бы увидела в глазах у мамы или даже прямо у нее на лбу, что каждое твое слово она воспринимала как удар камнем.
– Правда? Странно только, что сам ты умудрился что-то заметить, хотя, насколько помнится, ни разу не поднял глаз от тарелки.
– Есть вещи, которые видишь не глядя. Послушай, Нерея, вероятно, разрыв с Кике подействовал на тебя сильнее, чем ты хочешь признаться. Тебе лучше знать. Пока мы обедали, у меня создалось впечатление, что ты ведешь себя как женщина, которой вдруг захотелось сделать сразу и то и се – при этом любой ценой, не думая о последствиях, которые твои поступки будут иметь для близких. И вообще, если говорить начистоту, ты выглядела какой-то взбудораженной.
– А если и так, что с того? Или я должна непременно перенять твой образ жизни?
– Перед поездкой в Лондон ты заверила нас, что отказалась от мысли участвовать в этой самой встрече в тюрьме. А теперь мы узнаем, что “программа перевоспитания” тебя по-прежнему живо интересует. И все ради чего? Ради того, чтобы обрести психологический комфорт, прежде чем уехать отсюда? Спасайся, кто может, так? Неужели ты и вправду могла бы чувствовать себя счастливой, зная, в каком состоянии находится мать? Я бы не смог. Вернее, смог бы почувствовать себя чуть лучше, но на краткий миг, пока сидел бы перед раскаявшимся убийцей. А вот потом, вернувшись в Сан-Себастьян, быстро убедился бы, что испытанное мною облегчение ничем не поможет дорогим мне людям, и даже наоборот, и тогда я опять почувствовал бы себя, как раньше, или еще хуже.
– Ты обвиняешь меня в эгоизме?
– Скажем лучше, в наивности.
– Шавьер, я уже давно не твоя восьмилетняя сестренка. Со времен нашего детства прошло много лет. Мне не нужен воспитатель. Я научилась жить своим умом.
– Не отрицаю. Поэтому и решил поговорить с тобой, ведь предполагается, что ты человек, способный самостоятельно принимать решения, но это не исключает ошибок. Ошибок, которые могут больно задеть других людей, как в данном случае.
– Ты преувеличиваешь.
– То, что случилось с отцом, ты толкуешь так, словно это касается только тебя одной. То есть ищешь выход, подходящий именно тебе, или соответствующий твоим планам, или называй это как угодно. В итоге ты начнешь новую жизнь в Касакристо-де-ла-Фронтера, будешь любоваться пальмами на берегу, и тебе в голову не придет, что, возможно, своим решением ты усугубляешь страдания тех, кто остался здесь.
– То, чем страдаете вы с матерью, называется эмоциональной блокировкой. Вы сами загнали себя в яму, где все пропитано горем, обидой и печалью, и не можете оттуда выбраться, а на мой взгляд, и вряд ли хотите, пожалуй. А я уже дошла до ручки. И с меня хватит. Что-то в моей душе должно перемениться. Поэтому, побеседовав с нужными людьми, я задумала отправиться туда, где держат этих убийц, и сказать одному из них: вот что ты со мной сделал, вот они, последствия, забирай их себе, дарю. А потом я уеду куда-нибудь подальше, и не важно, попросит он у меня прощения или нет, – уеду в такое место, где никто меня не узнает, где никто не станет перешептываться за моей спиной. Где я смогу заняться чем-то полезным, сделать что-то для других – ну, не знаю, буду, скажем, помогать пострадавшим от насилия женщинам или сиротам. Так что никакого эгоизма тут нет. Мало того, эгоизмом, по-моему, было бы как раз остаться в Сан-Себастьяне и зализывать раны до конца своих дней. Да оторви ты глаза от этой чертовой рюмки с коньяком. Посмотри на меня. Я разведенная женщина без детей, у меня вот-вот начнется климакс. А ты сидишь и мотаешь мне нервы. Знаешь, я бы с удовольствием выплеснула тебе в лицо вот этот отвар ромашки.