Пермяков про себя не мог не признать, что Назарьев опять нашел остроумное решение.
Оказалось, что теснота, которую Пермяков считал «непролазной», скрывала в себе возможности, которых он не замечал. Почему? Он и сам не знал.
Всегда каждая заводская удача наполняла Пермякова особой, несебялюбивой радостью, а тут он словно потерял эту способность. Равнодушно смотрел он, как новое машинное хозяйство располагалось в цехах. В привычном шуме станков Пермяков различал стуки, звоны, щелканье новых станков, и звуки их казались ему резкими и неприятными, хотя все эти станки выполняли тот же фронтовой заказ, что и весь «его» завод. Пермяков видел, как новое хозяйство приживается быстро к заводу, но он совсем иначе чувствовал бы это, если бы мог сказать: «Я сделал, я добился, мне удалось». Он привык, что на заводе всюду ощущалась его хозяйская рука, его опыт, его приказ, а эта новая рука просто совершенно нестерпимо лезла ему в глаза, и сознание того, что он к кому-то должен «прилаживаться», не давало ему покоя даже во сне. Но главный удар еще был впереди: этот сухопарый человек, этот как снег на голову свалившийся Назарьев назначался его заместителем!.. Заместитель директора Никита Андреич Кузьмин умер в августе сорок первого года. Пермяков очень жалел о нем: характер у покойного был уживчивый, а главное — Кузьмин был свой, местный. Михаил Васильевич от обкома пока никого не просил, потому что «присматривал» себе нового зама, не спеша выбирал из своих инженеров и хозяйственников. И вдруг ему дали Назарьева! Теперь придется с ним изо дня в день встречаться, посвящать его в свои мысли, выслушивать его замечания… «Придется, значит, терпеть… для дела», — решил он, крепясь и вздыхая, будто принимая на могучие свои плечи каменную тяжесть.
Через некоторое время он понял: причина всему — новизна. Не только его одного мучила эта новизна, многие ощущали ее. Уж слишком широко и шумно ворвалась она в жизнь Лесогорского завода. Назарьев, как определил для себя Михаил Васильевич, был «самым упорным» выразителем этой требовательной и всегда устремленной вперед новизны. Однажды в разговоре директор пожаловался Пластунову на «неуемного» Назарьева. Парторг выслушал и сказал убежденно:
— Знаете, дорогой директор, дело далеко не в том, какой характер у вас или у Назарьева, а в том, что все эти факты значат одно: это заводы приживаются, сращиваются друг с другом. А завод — это ведь не только механизмы, а прежде всего люди.
Новый завод, переселившийся с юга, все ощутимее входил, вдвигался в лесогорские цехи, как в новую, еще не совсем податливую оболочку. Еще многие богатства его техники стояли на складах, под брезентом на заводском дворе — и все-таки он уже начал жить, распространяя вокруг неукротимое дыхание новизны, своих производственных обычаев, традиций, своей технической культуры.
Многие из коренных лесогорцев поняли и смирились с переменами в своем быту: «Ничего не поделаешь, уж придется потесниться». Так прославленный заводской кузнец Матвей Темляков гостеприимно распахнул двери своей удобной светлой квартиры в новом заводском доме перед семьей кузнеца Сакуленко. Так мастер Лосев Иван Степанович, потомок первых демидовских кузнецов, чей род, или, как любил говорить старик, династия, восходил к концу семнадцатого века, «определил к себе на доброе соседство» конструктора Костромина с его матерью и сыном. Так знаменитый лекальщик Степан Данилович Невьянцев пригласил «на житье» Николая Петровича Назарьева к себе в старый домик, окруженный плодовым садом.
Но нашлись лесогорцы, которых эти толпы пришельцев из разоренных, захваченных врагом южных и западных городов просто испугали, как лавина, несущаяся с горы на их теплые, еще дедами и отцами обжитые гнезда. Поколениями жили лесогорцы по-крестьянски домовито: у всех огороды, коровы, овцы, породистые свиньи, птица всякая, а в последние годы перед войной почти у всех завелись кролики; гордостью лесогорцев были шиншиллы, голубые и венские, ангорские пуховые и другие породы кроликов. Появились и лесогорцы-мичуринцы. Гордостью их были ягоды, которые назывались красиво и пышно, как в сказках: смородина-крандаль, малина-техас, актинидия амур-уссури.
И вдруг пришло время, когда и голубым кроликам и смородине-крандаль стала угрожать опасность от «чужих» ребятишек. Они лезли всюду; их к тому же интересовали и голубятни, из-за которых и вспыхнули первые стычки. Голубятники-уральцы подрались с пришельцами, а те своим ревом и синяками взбудоражили матерей. Стычки стали повторяться все чаще. В разбор всех этих шумных происшествий постепенно вовлечены были и отцы. Те начали ходить по начальству: местные жаловались Пермякову — и не только на детей, — а приезжие шли с жалобами к Назарьеву.