Женский голос слышался из окна в противоположном углу пермяковского дома, молодой и возбужденно живой:
— Ах, как я вам рада, Клавдия Ивановна! Похоже, что уже есть какой-то просвет… да, да!..
Голос прервался, — говорившая отошла от окна.
— Вот… больна-больна, а все-таки еще радоваться может, — вдруг мрачно усмехнулся Пермяков и еще сильнее забарабанил пальцем по столу. — А тут у тебя на двоих здоровья хватит, а на душе кошки скребут… — И, передав жене свой разговор с Дмитрием Никитичем, Пермяков заключил его мыслью, которая и «скребла» ему сердце: — Им, приезжим людям, легко обо всем гладко да хватко рассуждать: этак делай, так поступай. Нашего Дмитрия Никитича возьми… Жил он в Ленинграде, металлургию, конечно, знает, но ведь он флотский и больше с кораблестроением дело имел. Его сюда послал ЦК партии, и объективно я Пластунова уважаю: преданный делу человек, — но по-человечьи, по-простецки рассудить: чем он взял? Моего опыта у него нет, да и откуда бы ему быть? Он дружил с водой, я — с горой. А уж как член партии он в сравнении со мной совсем зелень. Не случись бы этого страшного бедствия, разве понаехало бы их сюда столько — ленинградских, московских, киевских? Ты бы видела, за что они наш завод считают: к старой, мол, пуговице — новую шубу! А, слышала?
— Да уж, действительно! — возмущенно вздохнула Варвара Сергеевна.
Пермяков, закуривая, сломал несколько спичек, потом тяжелыми шагами заходил по комнате.
Мартен № 2, или, как называли его по старинке, «мартын второй», стал на ремонт. Оба сталевара-сменщика, Сергей Ланских и Александр Нечпорук, решив закончить ремонт в кратчайший срок, почти не выходили из цеха. Побывав с утра на строительстве новых цехов, сталевары тотчас же отправились к своей печи.
После нескольких часов работы, осыпанные кирпичной пылью, чумазые и потные, сменщики подошли к киоску с газированной водой. Напротив раскрылся зев печи № 1, и бушующая в каменном своем ковше яростно-белая с прожелтью сталь осветила площадку, наполнив воздух звонким шипением и свистом.
— Погано у печи торчать, когда у ней все нутро разворошено, — мрачно сказал Нечпорук и выпил залпом еще стакан.
— Ничего, всякое нутро своей заботы требует, — спокойно возразил Ланских. — Отремонтируется, и опять сталью до краев ее заполним.
— Э, да разве же это печь? — с той же мрачной усмешкой продолжал Нечпорук. — Це же не печь, а хвороба. Эх, да что говорить! Пошли… — и Нечпорук, отмахнувшись, вразвалку, широким шагом, пошел к печи.
Весь день он так ко всему придирался, что потом ему самому стало совестно. После работы, выйдя из душевой, Нечпорук, распаренный, подобревший, неловко улыбнулся Ланских:
— Ты на меня, Сергей Николаич, не серчай… Забрало дытыну под самое сердце.
Домой они пошли вместе.
— Самому не весело, а тут еще жинка у меня совсем как рехнулась: с утра до ночи тоскует да ревет.
— С чего ж это она? — удивился Ланских. — Молодая, здоровая…
— Да на Урале ей не нравится: и солнце-то здесь не дюже какое, и ветры, и садочков не видно, и люди ей кажутся неласковыми… Все о станице своей разоренной, о матери плачет. Совсем Марийка спятила: ревет, голосит, не дай боже… Все ей видится, как враги в наших родных местах лютуют, даже во сне всякие страсти видит…
— А ты успокой ее…
— Стараюсь, да у самого на душе так погано — не высказать. Слухай — гвоздит у меня в башке одна дума, такая, кажу тоби, дурная дума. Я, конечно, в университетах не сидел, но жизнь я понимаю. Вот ты, как партийный, разъясни мне: как это можно, чтобы такая жизнь, как наша, вдруг набок сковырнулась? Нет, нет, ты обожди, я все до конца выложу. Вот я, Нечпорук, жил — дай бог каждому моему другу так поживать!.. Имел я уважение и почет от людей: чуть торжество какое, меня в президиум сажают. В отпуск я в Крым да на Кавказ ездил, разгуливали мы с моей Марьей по берегу моря, а пальмы, понимаешь, над нами так и шумели. Эх, что говорить! И вдруг — хвать! — и нет того ничего, а мы горе хлебаем — ох, какое ж горе! — за наши-то честные труды! Обожди, не сбивай меня. Как вспомню о нашей довоенной жизни, вот тут-то и вылазит моя черная дума! — и Нечпорук, покрутив чернокудрой головой, ударил себя в грудь. — Неправильно мы жили, хоть и умные были!..
— Почему?
— А потому! Надо нам было загодя к войне готовиться, о врагах помнить!
— О врагах мы помнили.
— Ой, так нет же, Сергей, нет! Мы выставки делали, курорты строили, красивые дома и тому подобное и всякое прочее, а нам нужны были только танки, танки, танки…