И все же до сих пор никто не называл ее помещицей, а все говорили — барышня. Так уж это за ней осталось и останется до конца ее дней, пока и она в свою очередь не отправится под серый камень родового склепа, под изваянных из камня ангелов.
Ксендз семенил возле нее, кругленький, с красным лицом. Он что-то говорил ей, широко разводя руками. Ему трудно было поспевать, потому что барышня по своему обыкновению шла быстро. Ксендз отирал большим платком пот с лица и мелкими шажками торопливо догонял ее.
Они спускались к пруду. И вдруг как-то оба сразу, барышня и ксендз, взглянули на пашущих. Они были совсем близко. Так что Кшисяк словно глянул барышне прямо в лицо.
Привычным, с детства заученным движением рука мужика дернулась к шапке. Хоть барышня, может, даже и не видела его — она ведь издавна привыкла смотреть сквозь людей, как сквозь воздух.
Но в этот момент Павел хлестнул лошадь, и она резко рванула вперед. Лемех выскочил из земли. Кшисяк так поспешно ухватился за чапыги, что шапка свалилась у него с головы. Он крепко вонзил лезвие в черную грязь. Павел еще раз ударил лошадь.
Они пахали ожесточенно, торопливо.
А те двое спустились к пруду. Теперь они стояли у мостков и о чем-то разговаривали, глядя в воду.
— Знаешь, Павел, лет тридцать с лишком назад я как-то пахал здесь, а барышня, молоденькая такая, проехала верхом!
— Ну и что с того? — неприязненно, со злобой в голосе буркнул паренек.
Кшисяк не ответил. Он крепче налег на чапыги, земля здесь была жестче.
Но он уже знал, что́ изменилось, когда взглянул в горящие гневом, полные ненависти глаза подрастающего сына.