Константин Георгиевич Паустовский
Родина
Рассказы
Разговор во время ливня
Это была странная встреча. Ко мне кто-то осторожно постучал. Я прислушался. За разбитым, заклеенным газетой окном гремел по ржавым крышам ночной ливень. На чердаке, визжа, возились крысы. В порту ревел, как гигантский шакал, шведский наливной пароход.
Стук раздался снова, такой же робкий и неуверенный.
– Кто там?
– Я, сэр. Джон Паркер.
Я открыл. Ах да, Джон Паркер. Я вспомнил: с ним я познакомился в союзе моряков. Джон Паркер – американский моряк.
Он вошел, стряхивая с кепи капли дождя. Его промокший красный галстук был завязан австралийским узлом.
Он вошел, и запах сырости, дождя и горького табака в моей комнате сменился тепловатым и пряным запахом рома.
– Мне негде спать, – сказал он и виновато посмотрел на меня и на сырые оттиски своих ботинок-дредноутов на пыльном полу. – В американской миссии на меня смотрят как на большевика, я не говорю им своего настоящего имени и никогда не скажу. А они требуют, чтобы я показал им документы.
– Ночуйте здесь.
Он снова виновато посмотрел на меня, крепко потряс мою руку, поколебался и вытащил из кармана небольшую бутылку рома.
Гвоздем он ловко вытащил пробку, щелкнул ногтем по глянцевитой физиономии негра на этикетке, – физиономии, обведенной венком золотых ананасов, – и налил мне и себе по полстакана.
– Вот, черный, – сказал он многозначительно, кивнув на скалившего зубы негра.
– Что черный? – спросил я, и ром зажал мне горло горячей спазмой. – Что вы говорите о черных?
На глаза у меня навернулись слезы. Паркер внимательно посмотрел на меня, прислушался к шуму дождя, к глухому ворчанью собаки в пустом коридоре и сказал:
– У черных будет свой Ленин. И они тогда нам покажут, – он ткнул пальцем в свой австралийский галстук, – нам, американцам. Всех судей в штатах мы вываляем в клейстере и перьях.
– Это несчастный народ, – сказал он, помолчав, и спокойно выпил свой ром. – Их заражают.
– Как заражают?
– Просто, сэр. Наше правительство сознательно заражает их чахоткой, чтобы они поскорее вымерли. Должно быть, в Америке стало тесно. Их вытравляют так же, как краснокожих. Краснокожие падают, как мухи от ядовитой бумаги. Только на Западе оставили несколько красных племен, чтобы показывать изящным леди. Вы понимаете: леди и джентльмены едут развлечься в Иеллустонский парк, и там им демонстрируют красных. Леди щелкают кодаками и дают их детям шоколад, а вечером на террасах отелей, в плетеных качалках, когда джентльмены кутают их плечи в меха, они небрежно говорят: «Вилли, правда ведь это презабавный народ?»
– Да, это очень забавно! – громко сказал Паркер и ударил кулаком по столу. – Очень, очень забавно, но для одного джентльмена эта забава окончилась довольно плохо.
На чердаке взвизгнула укушенная крыса. Паркер рассеянно прислушался и продолжал:
– Я был тогда около Фриско. Меня выгнали с парохода за грубость. У капитана были розовые дамские уши, и он, видите ли, не мог слышать настоящих морских слов, сказанных по его адресу. А я – матрос, и матрос не из тех, что возят дачников с покупками из Фриско на острова. Я из Сиатля, привык иметь дело с китобоями и клондайкскими молодцами. В результате, конечно, капитан меня выгнал.
Я ехал поездом в восточные порты, чтобы поступить на пароход. По дороге на одной из станций сидела семья красных и смотрела на поезд. Вы никогда не сможете себе представить, как они смотрят. Они смотрят так, словно все, что происходит вокруг, – прозрачное, смотрят куда-то вдаль и так презрительно, так настороженно, точно боятся, что вот-вот их ударят или подымут на смех.
Из вагона вышла мисс Грэв. Вы, конечно, не знаете Грэва. Это – крупная дичь, он у нас во Фриско был, кажется, мэром. Одним словом, он имел неограниченное право сажать таких молодцов, как я, в исправительный дом.
Вслед за мисс Грэв соскочил на платформу молодой джентльмен с таким гладким пробором, будто его облизала корова.
Мисс Грэв подошла к красным и, брезгливо морщась, поцеловала одного из малышей. Вы понимаете, это был каприз. Насколько я понял, она хотела выиграть пари. Мать быстро взяла ребенка, а я подошел к мисс и шепнул ей на ухо с притворным ужасом:
– Что вы наделали, мисс! Теперь вы пропали. Она резко и вопросительно взглянула на меня.
– Почему?
– Разве вы не знаете, что они все зараженные! Вытрите рот!
Она засмеялась, а я стал медленно накаливаться, как болт на кузнечном огне.
– Вы не верите, мисс, а я говорю, что эта правда. Их сознательно заражают по тайному желанию правительства. Вы можете подробнее узнать у вашего отца, он достаточно перетравил в жизни этих ребят.
Кончилось это тем, что молодой джентльмен полетел и ударился головой о лакированный синий борт вагона. Послышался сильный треск лопнувшей бумаги, но у него была чертовски крепкая башка, и только со второго раза он потерял свой чудесный галстук и способность сопротивляться.
Дело кончилось тремя месяцами тюрьмы. Меня судили за драку и за распространение невероятных и вредных слухов.
– У этого малого, – сказал вскользь судья, – чудовищная фантазия.
– Сэр, – ответил я ему, – более чудовищной фантазии, чем у министров Соединенных Штатов, как вам известно, нет ни у кого.
Паркер помолчал. Дождь за окнами лил тяжелыми, грохочущими струями. На море начинался шторм, и прибой тяжело гудел у набережных и шипел по гальке, уползая обратно в море. Шведский пароход замолчал.
В окно были видны лишь глубокий вечный мрак и дождь. Это был неумолимый батумский дождь, выбивавший монотонную дробь по лужам. Я знал, что на рассвете не будет видно гор за стеной дождя и потянет холодом с севера. Спать не хотелось.
– Тогда я был еще мальчишкой, – продолжал Паркер. – Потом я много плавал. Должен вам сказать, что вы в мире не найдете вещей лучше моря. Я видел очень много. Я видел целые букеты островов, словно изящные леди небрежно уронили их с борта пакетбота в густую океанскую воду. Когда вы к ним подходите, воздух пахнет самыми тонкими духами, клянусь матерью. Я видел все это, когда ходил из Фриско в Сидней.
Я видел и южноамериканские порты, белые от солнца, будто их вымазали мелом.
Я ходил в полярное плаванье. Можете поверить, я оглох от тишины полярных полей, у меня все время звенело в ушах, как от лихорадки. Я слеп от желтого незаходящего солнца, бродившего над этими морями.
Вы знаете, я не люблю Нью-Йорка и некоторые ваши континентальные порты. Там тесно, как в кино по воскресеньям, и я перестаю чувствовать себя человеком.
Он перевернул свою руку и посмотрел на коричневую, изъеденную канатами и солью ладонь.
– Но всюду, – добавил он печально, – всюду нашему брату живется тяжело. И под пальмами Рио, и в лондонской слякоти.
Он снова посмотрел на свою ладонь и улыбнулся:
– Да, сэр. Произошла революция у вас. Я, признаться, не придавал ей значения. В России революция, но что из этого может получиться для нас, плавающих по ту сторону света? Разве от этого хоть на йоту станут лучше наши зловонные кубрики? Разве я смогу выпрямить спину и набрать полную грудь свежего воздуха, не чувствуя в душе тяжелого гнева? Разве мы сможем, думал я, как хозяева прийти в жизнь и прожить ее так, чтобы перед смертью не жалеть, что родились, и не проклинать стариков, давших нам жизнь?
Да, сэр. Я долго не верил этому. Видите ли, я думал, что кто-то принесет мне революцию в кармане, как апельсин, принесет из той страны, где она случилась, из России, вынет и даст, и сейчас же вся жизнь перевернется, мы подымем флаги и завопим от восторга. Так я думал, простите меня. Но в одном из континентальных портов я узнал совсем другое.
– Я был, – он почему-то сказал это шепотом, – я был в портовом бюро. Интернэшэнел-бюро, вы знаете. В Гамбурге. Там я видел некоторых людей и читал газеты, ваши газеты. Мне первое время казалось, что я читаю, а полисмен крепко меня держит за шиворот, но потом это прошло.