Белбородко попытался достать Кудряша «крюком» слева, но противник ловко поднырнул под руку и... пустился вприсядку. Степан на мгновение опешил и тут же получил по уху. Парень отплясывал нечто среднее между «казачком» и «барыней», казалось бы беспорядочно размахивая руками, выделывая замысловатые коленца. Белбородко схватил за босую пятку, так Кудряш умудрился уйти в кувырок. Перекатился через голову, вскочил, осклабился.
Ну, наглая рожа...
Если Белбородко защищался, то на него сыпался град ударов. Если нападал — проваливался в пустоту. Парень был словно из ртути — нападение перетекало в защиту, бросок — в уход. Степан всегда считал себя неплохим бойцом, но сейчас он попросту не знал, что делать. Если бы Кудряш был каменной стеной, Белбородко разметал бы эту стену, но Кудряш был не стеной — рекой... Изменчивой и непредсказуемой.
Кмети гудели, улюлюкали, тыкали в бойцов пальцами. Белбородко терял очки! Сильно терял. «Нет, ребята, так не пойдет. Вы ж со мной здороваться перестанете. Придется брать реванш». Придется вырубать Кудряша не «просто», а «с разумением». Так, чтобы все его коленца и частушки детским лепетом показались.
Белбородко заставил себя расслабиться. «У тебя достаточно времени, не суетись. Он не быстрее тебя. Не навязывай ему атаку. Следуй за ситуацией, исчезни, превратись в воздух».
Ага, превратишься тут в воздух, когда тебя охаживают со всех сторон, да так, что едва успеваешь отбиваться.
Кудряш ни мгновения не оставался на месте. Дыхалка — как у паровоза! Парень двигался с такой скоростью, что Мохаммед Али позавидовал бы. Степан только и успевал, что отбиваться. Разок съездил противнику по челюсти, так тот завопил:
Слабо съездил, иначе не вопил бы!
Неспортивное поведение противника разозлило Степана. Экая скотина, частушки петь удумал. Степан погнал Кудряша по кругу, работая ногами.
— Ой, батюшки, — истошно орал Кудряш, — че это деется, живота лишают! Ой, спасайте, хлопцы.
Крутился, змей, извивался, корпус то вправо, то влево, отвечал размашистыми «корягами». А Степан месил воздух и подставлял под «коряги» блоки.
«Успокойся, — сказал себе Белбородко, — он ведь того и добивается, чтобы вывести тебя. Преуспел, бисов сын! Так ты только выдохнешься».
Лишь Степан ослабил напор, Кудряш принялся выплясывать:
Белбородко поймал ногу, летящую в живот, вывернул, воткнул Кудряша мордой в землю, попытался перейти на удержание. Парень вывернулся, бочкой перекатился в сторону, вскочил и вновь принялся за свое. Теперь удары не поднимались выше паха, и сыпались они с утроенным рвением. Кудряш стал осторожнее, от захватов берегся, от ударов уходил или обволакивал мягкими блоками.
«Коли так и дальше пойдет, он меня и правда сделает. Осторожный, умный, хитрый...»
Но была у Кудряша слабина — знал хлопец, что хорош в бузе, привык побеждать, привык, что соперник обязательно ошибается. Степан нутром почуял все это и решил использовать...
Кудряш прыгал перед ближником Любомира, молотил его ногами и руками. Напропалую не лез — мужик-то здоровый, как медведь, зашибет — не заметит. Противник двигался тяжело, гулко дышал. Где ему поспеть за Кудряшом! Кудряш подпрыгнул из положения «сидя», выкинул ногу, тут же приземлился на корточки. Над головой пролетел кулак. Противник провалился вперед, увалень!
Н-на-а!
Кудряш снизу вверх впечатал кулак под ребра Степану. На мгновенье показалось, что удар не достиг цели. Противник, кажется, отшатнулся, костяшки пальцев едва коснулись тела. Да нет, не может быть. Что Кудряш — новик неразумный, так ошибаться? Вон рот, словно рыба, разевает, воздух хватает. Руки опустил!
Что ж, самое время добить. Хотя неизвестно, как оно дальше-то повернется. Може, Любомир осерчает, что человека его зашиб. А, была не была, пропадай головушка.
Кудряш бросился на Степана, как вепрь. Набычился, аж жилы вздулись на шее. Противник держался за ребра и пятился. Кмети улюлюкали, раззадоривали Кудряша. Слабак! Кудряш бы никогда не поддался боли, а этот... Да ему не то что дланью Любомировой быть, коня на водопой отвести не доверишь...
Кудряш не успел понять, что же произошло. Собирался с размаху врезать по маковке, дабы разрешить исход поединка, и тут земля вдруг ушла из-под ног...
— Ить, дурной ты, паря, — донесся злорадный голос Радожа, — за дурость твою наука!
— Да пропади ты!.. — простонал Кудряш, и свет померк.
...У парня крышу снесло — молодой, заносчивый, такому дай палец — всю руку откусит... Почуял близкую победу, сорвался. Даже жаль его — ведь опытный же боец, пожалуй, сильнее Степана, и такое выкинул... Не-простительно-с! Попер, как на кассу, «корягами» своими размахивал, а о защите позабыл, видно, решил, что противник сломлен морально и физически. Белбородко поднырнул под руку, зашел за спину и выполнил «огнетушитель» — так в просторечье называется бросок, при котором жертва втыкается головой в землю.
Бросок вышел эффектным, да только не тот эффект. Кмети молча уставились на Степана, явно с недоумением уставились. Один Радож злорадствовал по поводу Кудряша.
— Вот я, — наконец послышался голос, Алатор проявился, — злой варяг, всем известно, в сече ни себе, ни врагу спуску не дам. На пиру, коли заденут меня, башку оторву. А что ты за человек, в толк не возьму. Вроде добрый ты, вот и пса-сыскача хазарского пригрел[5], в драку не лезешь, бузы сторонишься... а присмотреться — не лучше меня!
Начало зимы Года Смуты. Лютовка
Явился в Лютовку человечек. Тулупчик на нем добрый, такой в стужу душу согреет, на ногах — поршни медвежьи. Ни то ни се человечек, непонятный какой-то. Сам небольшого роста, с пузцом, глазки по сторонам шныряют, а с ряхи улыбка не сходит. Противная улыбка, неискренняя, словно рыбьим клеем приклеенная. Сказался мужичок Божаном. А ни кто он, ни что, обществу не поведал. Впрочем, людины особо и не допытывались, захочет — сам скажет. К чему незнакомца расспросами неволить?
Но пришлец души не раскрывал, таился. И чванился. Говорил, мол, человек он большой, значительный, у самого Истомы не в последних. А что лютовичам Истома?! В захолустье, где стоит Лютовка, и мытари-то княжьи не всякий год заглядывают, а уж о князе и говорить не приходится. Коптит ли Истома по сей день белый свет или уже усоп князь, лютовичам без разницы.
А Божан все в кабак захаживал, поил огнищан на дармовщинку медовухой да выведывал, выспрашивал. И все-то ему интересно: уродилась ли репа, не хворала ли скотина, дожди были ли в достатке, не перевелась ли рыба в реке, не озоруют ли тати по лесам... А более всего вынюхивал, не знает ли, мол, кто, где найти Отца Горечи, дескать, слава о нем великая по земле полянской идет. Людины отнекивались, а он все свое гнул. Мол, дорожку указал купчишка один, что в Куябе торгует. Мол, сказывал купчишка, что-де в Лютовке колдун великий живет, Отцом Горечи прозванный. Де, колдун тот самому Чернобогу пасынок, нечисть всякая у него на побегушках, и даже Морена слову его внемлет!
Про купчишку-то людины знали, но веры к пройдохе у них не было. За гривну мать родную продаст! Вот и их, верно, продал. Харей того купчика звали, а к лютичам он прибился из корысти, потому как тайный знак братства многие двери открывал. Видать, польстился Харя на посулы, да и впрямь указал дорожку пустобреху... Только вот пришлец здесь без надобности, потому человечишка пустой и веры в нем нет.
Лютичи поглядели на чужака денек-другой, блазню его послушали, а потом и сказали: «Мы, мил человек, не знаем никакого Отца Горечи, а про братство лютичей слыхом не слыхивали, шел бы ты от греха...»