Принялся Божан молиться Роду, да Макоши, да Перуну. Жертвы богатые сулил, коли от смерти упасут. Но от молитв только горше стало, потому как понял он, что попусту душу рвал. Не услышали боги, а то знамение какое-нибудь наверняка послали бы. Да хоть бы и снег перестал — все надежда. Не знал Божан, как надо с богами говорить — чай, не ведун!
Заплакал, завыл... От бессилия клясть Харю принялся — через него ведь беда-то приключилась. Скажи купчишка, мол, суров больно Отец Горечи, живота не ровен час лишить может, разве ж Божан пошел бы в Лютовку? Помянул купчишку по матери, вдоль и поперек по косточкам перебрал, да что толку — лесенку из бранных слов не составишь, а и составишь — от смерти все одно не улизнешь. Наверху Колтун с подручными ополчились, стерегут Божана, как сокровища несметные.
Чего ему и вправду у Истомы не сиделось? Сыт, пьян, бабенками обласкан, князем пригрет. Доли лучшей захотелось, вот и получи.
Едва не до сумерек метался Божан: волком выл, зубами скрипел... От обиды да страха горел весь — и зима ему не зима. А к вечеру затих, будто в забытье провалился. Очнулся же от того, что плеснули сверху студеной водицей — окатили с головы до ног. Это в мороз-то! Лучше бы прибрала его Морена, пока беспамятовал он... Вновь выть захотелось да головой о стены земляные стылые биться. Но сдержался — нечего в последний час труса праздновать. Коли суждено с Семарглом встретиться, надобно честь блюсти. Не то пес крылатый в Пекло вместо Ирия уволочет.
Глухо стукнула лестница. И почудилось на миг Божану, будто лестница та прямиком в Пекло спускается. А в Пекле том навники его уже поджидают, костер пожарче разводят.
— Ну, вылазь, что ли, — послышалось сверху.
Божан прижался спиной к стене, скукожился. Но сторожа принялись шуровать в яме длинными жердинами, поднимая его, словно зверя с лежки. Не помня себя, Божан полез. Одна из перекладин треснула, и он едва не полетел вниз. Подумал мельком: жаль, что не полетел. Может, сломал бы шею, легкой бы смертью умер.
А вечерок выдался на славу: небо ясное, дышится легко. Звезды уже зажигаются, луна бледнеет. Словно издевается над Божаном кто, мол, гляди, чего лишаешься.
На поляне уже народа полно. У всех волчьи шкуры поверх тулупов наброшены, а у иных с плеч волчья голова свисает. Идолище посреди поляны возвышается да глазюками так и сверкает. А Божану кажется, что в него истукан вперился.
Костры вокруг кумира пылают, над кострами огромные горшки на железных треногах стоят, в них варево кипит, и дым, что от горшков поднимается, голову дурманит.
Раздели его донага и к Отцу Горечи подвели. Снег под ногами хрупает, изо рта пар валит, а Божан огнем пышет, будто в бане он. Сердце бьется, как птица в силке... Крепится Божан, достоинство блюсти пытается — помнит о Семаргле. Только какое тут достоинство — срам бы прикрыть. Тычут лютичи в Божана пальцами, смеются, будто скоморох перед ними, шутки скабрезные отпускают. А у него слезы льдинками на щеках стынут...
Отец Горечи руку Божану располосовал да кровью напитал белую тряпицу. Подняли колдуна на помосте шестеро ражих мужиков, к идолу поднесли, и принялся Отец Горечи морду истуканову кровушкой Божановой отирать. От зрелища этого совсем тошно Божану стало, не вытерпел он — закричал дурным голосом.
Так и орал он истошно, когда разложили его меж пригнутых к земле осин, продели руки и ноги в петли. Понял Божан, что казнь лютую ему уготовили, принялся изворачиваться, как ерш на горячих углях, заголосил пуще прежнего. Но чем больше он сопротивлялся, тем туже затягивались петли... Чем сильнее кричал, тем радостней становилось лютичам...
Ударили бубны, зазвенели гусли, взвились жалейки... Кажется, люд пустился в неистовый пляс. Божана так растянули меж осин, что даже головы ему было не повернуть. Он не видел, что творится на капище, и неизвестность усиливала страх.
Внезапно музыка стихла.
— Оборони нас, Отец Горечи! — донеслось отовсюду.
Осины распрямились, и... Божан повис вверх тормашками. Он раскачивался и вопил благим матом, все еще не веря, что жив. На руках болтались обрывки ремней...
Ни живого ни мертвого его спустили на землю и дали хлебнуть вонючего отвару, от которого в голове закружилось и стало весело на душе.
— Пришлец чист! — раздался громовой голос Отца Горечи. — Чернобог помиловал его. — Толпа ответила радостным ревом. — Поднимайся, становись рядом со мной.
Не веря своему счастью, Божан встал. Ноги все еще дрожали, и ему пришлось схватиться за чье-то плечо. Он невольно взглянул на «подпорку» — рослый мужик из тех, кого кряжами называют, чернявый да угрюмый. Еще совсем недавно этот мужик крепил его руки и ноги сыромятными ремнями, а теперь вот плечо подставил. Верно говорят, судьбу наперед не узнаешь.
Отец Горечи нависал утесом;
— Не отрекаешься ли от своих слов, желаешь ли братом нам быть?
— Желаю, — проблеял Божан.
Вновь приложился к ковшу с варевом, на сей раз глотком не отделался, до дна велели выпить. Нутро чуть наизнанку не вывернулось, из глаз слезы брызнули, сердце заухало. И все закружилось. Поляна, лютичи, Идол, елки косолапые, что вокруг капища теснятся... В пляс мир пустился... И шатает Божана, и бросает из стороны в сторону. А лютичи смеются, галдят, песни развеселые поют. Гудки да жалейки надрываются. Гусли переливчатые звенят. Бубен грохочет.
Велел Отец Горечи разжечь еще один костер. Прямо перед идолом пламя взметнулось, кажется, вот-вот небо сожжет. Подвели Божана к тому костру да пройти свозь него трижды заставили. Огонь тела коснулся, только не почувствовал Божан боли, словно пес его горячим языком всего облизал, и только. Не пес — волк. Как прошел он через костер, Отец Горечи перед идолом скакать принялся, заговоры да молитвы творить. А Божан смотрел на это и ухмылялся, весело ему было... А тут еще ковшик поднесли. Опростал его Божан и наземь в беспамятстве повалился. А когда очнулся — глядь, в избе на лавке лежит, а в дверь распахнутую Хорс-солнышко улыбается. Трое суток проспал Божан.
В тот же день, как очнулся неофит, вручил Отец Горечи ему знак тайный да велел в Куяб возвращаться и ждать повелений... Впрочем, одно сразу сказал: коли появится в Куябе колдун сильный, от которого у Истомы дела начнут разлаживаться, весточку тот же час слать... А своим сказал, чтобы, как гонец от Божана в Лютовку прискачет, ходока на болото отряжали, а не дожидались, пока Отец Горечи сам в селение придет.
И стал Божан служить Отцу Горечи...
Глава 2,
в которой Степан Белбородко спасает ромея по имени Филипп и знакомится с его миловидной дочерью
Разъезд из трех всадников рысил по пыльным куябским улицам. Еще недавно шумный многолюдный град внезапно опустел. Людины не казали носа из-за плетней, а те, кто по каким-то причинам все же выбрался за ворота, шарахался от верховых, как от нечистой силы.
Пролетели базарную площадь. Пусто, только ветер гоняет клоки сена, да бродит облезлый пес. На восходе в небо тянутся черные дурные дымы, несет гарью.
Конная стража пронеслась по майдану, завернула на гончарный конец, проскакала по скорняжному... Вроде бы все спокойно. Тати в эту часть города пока не совались — не зря тряслись в седлах Любомировы ратники.
Порученную ему десятку Степан разбил на одну тройку и две четверки (две, потому что в десятке на самом деле было одиннадцать человек — десять кметей и один отрок Гридька), решив, что всем скопом носиться по улицам — только людей смешить. Истомовцы-то, поди, ватагами малыми, как и подобает татям, по Куябу рыскают. И рассчитывают мерзавцы не на серьезную драку, а на грабеж.
Степану подобрали коня под его немалый рост. Гнедой оказался на диво хорошо объезжен, беспрекословно слушался седока. Можно сказать, повезло Степану.
В стрелище от базарной площади раздался истошный женский крик. Степан натянул поводья.
— Кудряш!