Степан закашлялся и... от всей души впечатал кулак в челюсть болезного. Бог с ней, с врачебной этикой! Ромей закатил глаза и наконец угомонился.
Потирая истерзанную шею, Белбородко скатился с ромея, вырвал у Марфуши рушники и привязал ими конечности пациента к лавке, на которой тот возлежал. Как раз вовремя, потому что Филипп вскоре очухался и снова начал бесноваться...
Марфуша принесла откуда-то книгу в кожаном переплете, положила под голову отцу. Степан не стал спрашивать, что это за книга. И так ясно: девушка решила, что в отца вселился бес, а что лучше изгоняет бесов, чем Библия.
К ночи зелье отпустило, и раненый забылся тревожным сном. Кажется, он и во сне сражался с татями...
Через четыре седмицы Филипп встал на ноги и щедро отблагодарил спасителей. На ромейские монеты Белбородко справил хоромы, немногим уступающие Любомировым. А Кудряш и Радож получили двух отменных скакунов, которым мог бы позавидовать сам василевс.
Глава 3,
в которой враги поджигают детинец, но сталкиваются с таинственным
Широкой дугой стояли повозки, сцепленные друг с другом толстыми веревками. За повозками блистал Днепр. Внутри полукруга холмились шатры Истомы, княжьих ближников и начальников сотен; поодаль были разбросаны палатки десятников и простых воинов. Дымились кострища, кое-где на углях пеклось мясо. Вой, что не были заняты разбоем, пили брагу, горланили песни, дрались, лапали продажных девок, что прибиваются к любому войску. Но бездельных воев было немного — со всех сторон к лагерю стекались кмети, седельные сумы которых трещали от награбленного добра. Всяк хотел урвать напоследок...
Хмурые, недовольные тем, что не могут поучаствовать в грабеже, у тележного заслона переминались стражники, проклиная тех, кто поставил их в такую жару караулить.
Ловкач едва не загнал мерина, прежде чем добрался до стана. Он бы во весь опор промчал в проход, оставленный меж телег, но молодой кметь внезапно повис на поводьях, другой наставил копье. Видно, не признали.
— Тпррру, кто таков?
Узнать Ловкача было и впрямь не просто: без броней, порты заляпаны кровью (когда Горазда кончал, не уберегся), в волосах — помои, лицо перекошено от страха. А тут еще стражником оказался воин, пришедший к Истоме совсем недавно, Ловкач даже не помнил его имени. Ближник князя готов был провалиться сквозь землю.
На одной из телег вой по кличке Жердь на зависть стражникам пежил дородную краснощекую девку. Девка охала, стонала и называла Жердя разными ласковыми именами, кои ему никак не подходили. Рядом с молодцем прихрамывал крысеныш, то и дело забирался куда не надо, так что Жердю приходилось его немилосердно сгонять. Крысеныш обиженно верещал, слетая то с ляжки, то с живота девки, но вновь на нее лез...
Вой насчет Жердева любимца прохаживались не раз и не два. И теперь отпускали беззлобные шутки:
— Ты бы пустил Колченога к девке-то, а то гляди, на тебя влезет...
— Да не, они потом помилуются...
Жердь не обращал ни малейшего внимания на сотоварищей. До них ли ему? Знай наяривал. Ох, и хороша девка!
— Сгинь, — спихнул Жердь крыса, — кому говорят, не лезь.
Стражники заржали.
Кончив дело, Жердь слез с телеги, подтянул порты и прошествовал к Ловкачу, Крысеныш, юркнув хозяину за пазуху, затихарился.
Жердь подошел вразвалочку, не спеша. Дабы выказать пренебрежение, насвистывал мотивчик. Уставился ближнику в лицо и ухмыльнулся беззубой ухмылкой:
— Да никак подручный самого князя пожаловал?! До того, как прийти к Истоме, Жердь атаманствовал в буевищенской бойцовой артели — разгульной веси, угнездившейся близ Куяба. В лесах Полянских, где лиходействовали артельщики, вроде бы Жердь и подобрал своего питомца — перебило крысе стрелой заднюю лапку, а атаман пожалел и выходил.
«Смотрит, как порчу насылает, — поежился Ловкач, — может, не зря бают, что он как верховодил артелью, так и верховодит, только не лично, а через посылов — Плешака с Филином. К Истоме же подался, чтобы лиходеев своих от княжьей власти огородить. Ишь зыркает, видать, силу за собой чует».
— Пропусти, — приказал Жердь молодому, — не иначе Ловкач со свиньями из одного корыта едал. Уж ежели свиньи его в хлев пустили, то мы и подавно к себе пустим!
Стражники дружно загоготали.
— Попридержи язык! — бросил Ловкач и подумал, что не худо бы перерезать Жердю горло. И едва он это подумал, как из-за пазухи Жердя вылез Колченог и сердито запищал...
«У, пес шелудивый, — все не мог остыть Ловкач, — никто ему не указ! Тать и есть тать».
Но не жестокость, не хитрость Жердя тревожили Ловкача на деле. А то, что привык Жердь верховодить и, что намного хуже, — умел. Знал Жердь, когда надо слово молвить, а когда рыбой молчать, чтобы людей на свою сторону привлечь. Но и Ловкач привык делать, что пожелает, и Ловкач привык собственную выгоду блюсти, людей понукать...
Впрочем, с Жердем вполне можно было иметь дело, особенно когда речь шла о наживе. Как ни странно, головорез умел держать слово, и Ловкач знал об этом не понаслышке. Видно, в буевищенской ватаге было иначе не выжить, свои же и порешили бы.
Ловкач прискакал к своему шатру. Сбросил измаранную одежу, облачился в раззолоченные брони, подпоясался дорогим мечом, в рукояти которого огненным глазом горел драгоценный камень, и отправился к князю, не забыв достать из тайника мешочек с порошком счастья.
Воинский стан кишмя кишел народом. Ловкач заставил себя идти медленно и важно — пусть видят, знатный человек шествует. Заставить-то заставил, но внутри так все и кипело, так и рвалось...
Стражник, охранявший покой Истомы, преградил вход копьем. Ловкач настороженно скользнул взглядом по лицу кметя, не мелькнет ли усмешка.
— Скажи князю, Божан пришел.
Кметь покосился на Ловкача и зевнул, разя луковичным перегаром:
— Не-а, не пойду. Был бы нужен, сам бы позвал. Отдыхает князь, не велел без нужды тревожить.
Еще две седмицы назад этот кметь птахой бы влетел в шатер, а теперь в глаза говорит, что княжий ближник без дела заявился. Была дружина, да вся вышла. Гуляй-поле вместо дружины!
— Забыл, с кем говоришь?! — процедил сквозь зубы Ловкач. — На кол захотел?
Парень нагло ухмыльнулся:
— Уж не ты ли на кол меня посадишь?
— Найдется кому, — с такой злобой произнес Ловкач, что ухмылка стерлась с лица кметя.
— Хочешь, чтоб тебя князь взгрел, сам и иди, а мне по зубам неохота! — Стражник отступил, пропуская Ловкача.
Истома сидел на войлоках, мрачно подперев голову. Перед князем стоял большой кувшин с ромейским красным, как кровь, вином. Судя по тому, как невесел был князь, волшебный порошок у него закончился, и вино, пусть и ценимое на вес золота, не приносило радости. Ловкач заметил, что левый глаз князя подергивается, так всегда бывало, когда Истома перебирал с зельем.
— Где тебя леший носил? — Лицо князя было черно.
— Беда, князь, — проговорил Ловкач, кланяясь, — смута в Куябе. Любомирова чадь людинов мутит, на тебя подымает... Хотел я порадовать князя своего, добыть ему любимого зелья, а тут разъезд в двадцать всадников! Моих-то изрубили, а сам насилу спасся.
Глаза Истомы, в которых было промелькнула надежда, вновь потухли. Хоть князь и молчал, Ловкач и так знал, что все его помыслы только об одном — где бы достать зелья.
— Вот только и удалось... — Он протянул князю мешочек.
Дрожащими руками Истома схватил мешочек, рванул тесемку и бросил в кувшин с вином щепоть белого порошка. Взболтал кувшин, прикрыв горлышко ладонью, и принялся жадно пить. С каждым глотком взор князя светлел. Наконец Истома оторвался от вина и благодушно взглянул на Ловкача:
— Ты верно мне служишь, я награжу тебя... Проси, чего хочешь... Ты проси... Скакуна хочешь? Может, девку тебе?..