— Ы-ы-ы-ы... — откликнулся недоросль.
— Всех покрушил!
— Ага, — радостно шарахнул дубиной Бык.
— Ты положь, положь колошматину свою, еще наиграешься, пора и за дело браться. — С этими словами Косорыл протянул Быку мешок.
Бык захлопал глазами и с явным сожалением зашвырнул дубину в лес, взял мешок и с грустным видом поплелся к телегам.
— Скидавайте добро в мешок, только с умом, — приказал Жердь, — на пустяшное не зарьтесь!
Плешак с Филином смотрели исподлобья, о чем-то перешептывались.
— Чегой-то мы в твой мешок добро сваливать будем? — не выдержал Плешак. — Всяк о себе думать должон.
— Зря, что ли, на рожон лезли? — поддержал товарища Филин. — Свои сумы первыми набьем. Или ты слову своему не хозяин?
Жердь усмехнулся:
— Давай, хлопцы, не тушуйтесь, лезьте вперед батьки.
Плешак кинулся к телеге, раскидал сено и принялся запихивать в суму серебряные и золотые кубки. Филин не отставал от товарища — разбросал груду ковров, обнажив окованный железом сундук, сбил рукоятью меча замок и принялся выгребать монеты.
— Довольны? — ласково улыбаясь, говорил Жердь, медленно приближаясь к Филину. — Разве ж я когда своих обижал?
Ошалев от блеска серебра и золота, ватажник не заметил, как Жердь оказался у него за спиной. Блеснул нож-засапожник, и из шеи Филина ударила кровавая струя. Жердь отпихнул тело и выхватил лук.
Услышав предсмертный хрип, Плешак резко обернулся и... тут же получил стрелу в лоб. Беспомощно взмахнув руками, опрокинулся на телегу.
Жердь вернул лук в налучье и осклабился. Работа сделана на славу.
— Прости, батька, — смущенно проговорил Косорыл, — не поспеть за тобой. Только хотел его топором, а ты уже без меня управился.
— Еще раз так не поспеешь, — осклабился Жердь, — гляди, как бы к пращурам не отправиться.
Артельщики понуро уставились в землю.
— Чего приуныли? — ухмыльнулся Жердь. — Али по Плешаку с Филином печалитесь? Али меня испужались?
— Тебя, батька, — пробормотал горбатый мужик, стоящий по правую руку от Косорыла.
— Не боись, добрый я сегодня. Ухожу от Истомы, в артель иду! — объявил Жердь. — Вот сердце и поет. Сперва только наведу княжью свору на ложный след, чтобы к нам не нагрянули.
— А Филину с Плешаком туда и дорога, чужаки ведь они, небуевищенские, — пробасил Косорыл. — Вольницу нашенскую не разумели, гульбищем брезговали. Токма за барыш и старались. Вот барыш их и сгубил.
Жердь подошел к Плешаку, задрал на мертвом ватажнике подол кольчужной рубахи, деловито вспорол брюхо и пустил Колченога в страшную рану:
— Гуляй...
Из нутра раздавалось хлюпанье и чваканье — крыс выгрызал еще не успевшие остыть внутренности.
Прошло совсем немного времени, и ватага, погрузив на Быка мешок с добычей, отправилась в Буевище, а Жердь провел скакуна в поводу вдоль дороги и, очутившись по другую сторону кряжа, поскакал в стан Истомы. Кольчуга Жердя была посечена, в прорехах виднелись окровавленные лоскуты рубахи. Обожравшийся мертвечиной Колченог сидел на плече, вцепившись коготками в кольчужные кольца, и всем своим видом внушал жалость.
— Обоз побили, — крикнул лиходей, подъезжая к стану Истомы.
Крыс заверещал и чуть не сверзился.
— Тати подстерегли в лесу... — вопил Жердь, — кряж повалили... Выродки Любомировы, их там что гнуса на болоте... Лесом ушли. Филина с Плешаком... Моя вина, не уберег! Мне и ответ держать! Не поминайте лихом!
Он развернул коня и помчал прочь от стана, весьма довольный собой... Довольный, потому что рассчитал все верно.
— Куда?! Ополоумел? — заорал кто-то вслед.
— Сгинешь попусту!
Не зря Косорыл рубил его кольчугу, не зря изгваздал рубаху Плешаковой кровью! Поверили! Мол, ушел Жердь от смерти, а потом совесть заела, что мертвых товарищей бросил, рядом с ними костьми не лег... Поверили, но за ним не пошли. Больно надо за княжье добро с любомировскими воями связываться.
Недалеко от кряжа Жердь спешился, подумал, может, отпустить скакуна? Нет, если жеребчик набредет на кого-нибудь из истомовских дружинников, тот может заподозрить неладное.
— Не обессудь, Гнедок! — проговорил Жердь и вогнал меч в бок коня по самую рукоять.
Скакун заржал, вскинулся. Лиходей выдернул клинок, бросил в ножны и, сойдя с большака, зашагал едва приметной тропкой в Буевище.
Когда потянуло дымом, Истома все еще сидел в светлице. Кувшин с ромейским вином заметно опустел, а зелья в мешочке поубавилось. Едкий прогорклый дым казался князю слаще меда. Перед глазами стояла вольница Полянских просторов, лента Днепра, по которой снаряди только ладьи — и иди воевать ромеев. Древлянские леса, топи и неудоби обозревал Истома как бы с высоты птичьего полета. Видел и северные страны; видел, как идут по волнам варяжские драккары, как колышутся на юге степные травы, как мечутся джейраны, спасаясь от стрел охотников, как неспешно бредут караваны по путям халифата, как рушатся твердыни, попранные могучими войсками, как молят о пощаде покоренные правители. И еще видел Истома себя, восседающего на золотом троне на вершине мира, а вокруг простирались завоеванные страны.
— Пора, князь, — вновь появился Ловкач, — уже полыхает вокруг, того и гляди хоромы займутся.
Истома не видел ближника, а видел князь куда как более приятные картины.
— Вот Чернобог его побери, — проворчал ближник, — тащи теперь.
Кряхтя, Ловкач взвалил князя на спину и поволок на двор. Там он кулем перекинул Истому поперек седла и поскакал вон из пылающей крепости. Князь то и дело не в меру свешивался, приходилось подтягивать за рубаху, чтобы не нырнул под копыта.
Скакун Ловкача, не обремененный ношей, бежал заводным. Бежал легко и весело. А вот конь Истомы, на котором скакал ближник, взмылился, хоть тот не особо и гнал. Ловкач с удовольствием подумал, что не зря пожалел своего Гнедка. По такой жарени загубить скакуна ничего не стоит, пусть уж княжий коняга пеной исходит.
Пламя уже пожирало цитадель. Оно вилось по сторожевым башням, лизало настилы для охраны, что изнутри опоясывали стену, жгло постройки. Ловкач подумал, с каким удовольствием он присоединил бы Истому к числу мертвяков, валяющихся на дворе. И, дабы не поддаться искушению, прибавил ходу. Пусть живет князь, не пришло еще время умирать.
Скоро огонь перекинется на посад, пройдется вихрем по Куябу, и на месте города появится темная плешь городища. Только добрый ливень сможет остановить пожар. Ловкач взглянул на небо и ухмыльнулся — дождем и не пахло.
За стенами детинца уже начался переполох. Ловкач не любил этих людей. А за что любить? Что хорошего они ему сделали? Ближник злорадно думал о том, что зря они стараются — все равно огонь переметнется на плетни и избы, сколько ни поливай их водой.
Радуясь, что до него нет никому дела, Ловкач свернул в примыкающий выгон и спешился. У Гнедка в седельной суме имелась крепкая веревка, Ловкач всегда возил ее с собой на тот случай, если скотина мелкая попадется, чтобы можно было приторочить к седлу. Этой-то веревкой Ловкач и привязал князя, как барана. Сел на Гнедка, кинул поводья княжьего коня на луку своего и помчал во весь опор.
«Небось, не развалится, — думал Ловкач о князе, — хоть и намнет бока, зато бросать его не придется, а то займется посад, вдвоем на одном коне недалеко больно ускачешь...»
Бросать князя ближник пока не собирался — покуда жив князь, и Ловкач в силе, хоть уж и не так, как ранее, но все же... А как не станет князя, придется заново себя в дружине утверждать.
Ловкач уже почти добрался до стана, когда внезапно налетел холодный колючий ветер, небо заволокло невесть откуда взявшимися тучами и хлынул проливной дождь. Ближник оглянулся. Пламя, совсем недавно бушевавшее над детинцем, прибило, языки его все еще взметывались, но было ясно, что, если ливень не уймется, крепость устоит.