— А, приперлись, кобели недюжие! — Многие артельщики потупили взоры. — Не уберегли девку, отдали на поругание! Вам бы только кулаками махать почем зря. Морды свои разбойничьи уродовать. А чего уродовать, упыри и то краше... Погань бестолковая, помет куриный! Была одна девка на деревне, Купавка, — и ту проглядели! Тьфу на вас, чернобожье семя! Чтоб вам хорьки в кишки забрались!
— Убережешь тебя, сама на рожон лезешь! — буркнул кто-то из артельщиков.
Напрасно буркнул.
Баба враз нашла вольнодумца и, бойко работая локтями, растолкала толпу.
— Тю, пень болотный, — протянула она, — никак ноженьки твои куриные вновь ходить стали...
Мужик не знал куда деваться:
— Брось, Купавка!
— Я те брошу! — заорала тетка. — Так брошу, всей артелью не соберут. Ты ж, мерин недюжий, чего пасть раззявил? Ты про что обществу намекнуть хотел? Что я с тобой, пустобрех плешивый, на сенце валялась? Да тебя ж на бабу, хошь чего делай, не подымешь. Ты, поди, и забыл, из какого места хрен мужицкий растет? — Тетка размахнулась и заехала мужику в глаз.
Жердь попытался утихомирить сродственницу, но та показала норов.
— А-а!.. — верещала тетка. — Родич выискался, волк лесной и то ближе будет. Забыл тятькин дом... Нет от тебя вспоможения, вся измаялась одинешенька...
Тут тетка принялась несвязно орать и рвать на себе рубаху.
— Уймись, Купавка, — испуганно озирался Жердь, — по-хорошему говорю, уймись. Не позорь перед обществом.
— А-а!.. Людей стыдишься, паскудник, ты меня постыдись. В рубище хожу, кореньями питаюсь, в яме сырой живу... Крыса тебе сестры родной дороже!
Колченог обиженно пискнул.
Тут Жердь наконец не выдержал и вцепился в сестрины космы:
— Ах ты, сучка блудливая, мало тебя учил, еще поучу! Думала, людей постыжусь, на-ка, гляди, как я стыжусь. Не уймешься никак! Другие девки как девки, а эта яма неуемная, мужиков досуха выпивает, и мало ей. Полвеси силы лишила, стерва. Уймись, Купавка, не то не погляжу, что кровь родная...
— Так ее, — гудели артельщики, — давай, Жердь, учи дуру.
Атамана не надо было подгонять, видать, накипело У мужика.
— Ты ж, гадюка подколодная, всю душу мне вынула, нутро искромсала... А я тебя сколько пристроить хотел?
— Ой, много!.. — выла тетка.
— Я ж тебе каких женихов подыскивал?
— Аи, пусти!..
— А ты, кобыла, их всех перепробовала, да так, что они едва ноги опосля волокли. Тебя ж никто знать не желает!
Долго еще тягал атаман сестрицу, пока не успокоился. А когда гнев унял, обратился к ведуну:
— То дела семейные, за безобразие прощения просим, а дело доделать надобно... А ну, цыц! — прикрикнул на воющую тетку Жердь. — Сказывай, кто тебя неволил, Купавка.
Тетка шмыгнула носом и, размазав кулаком слезы, разулыбалась:
— Да кудрявенький один, так прямо неволил... Ты бы, братец, отмстил бы за честь девичью... Скажи, шоб женился... А нет, так женилку оторви.
Артельщики стали похохатывать, да и Жердь не удержал ухмылки.
— Вон он, за спинами прячется, — осмелела тетка, — вихры торчат. И еще один с ним был...
— Так пусть и тот на тебе женится, — крикнул кто-то из артельщиков, — два мужика в доме — двойной прибыток.
— Не, мне курчавенький по сердцу.
— Ну вот, стало быть, и ей хлопец по сердцу пришелся, — степенно проговорил Жердь, — пущай хлопец женится, я, стало быть, препонов чинить не буду. — Помолчал, упиваясь повисшей тишиной. — Но уж ты мне поверь, колдун, сие хуже смерти...
Жениться Кудряш наотрез отказался. Не приглянулась ему Купавка, и все тут. Долго рядились Степан с Жердем, пока не пришли к согласию — пусть вместо того, чтобы жениться, коровку Кудряш Жердю отдаст. Тогда у атамана к кметю не будет никаких претензий, и даже напротив.
И лишь они закончили дело миром, хлынул такой дождина, что и артельщики, и Степан с воинами поспешили убраться.
А Купавка, когда осталась наедине с братцем, взяла реванш. Долго била она Жердя, приговаривая:
— Перед людями я тя не позорила, стручок ты гороховый, пожалела я тя, прыщ гнойный. Пущай, думаю, потешится, атаман небось! А ты и рад стараться, зверюга, ну ниче, ниче, я свое наверстаю...
Жердь не смел сопротивляться — только хуже будет. Силища у сестрицы была немереная.
— Сторговался, хмырь, — орала Купавка, — сторговался, коровенку взял.
— Да ни в жисть, — вопил Жердь, — что ты, родненькая!
— Слыхала я, как ты с ним рядился.
Долго из Жердевой избы раздавались нечеловеческие вопли. Никто из артельщиков не решался разнять сродственников, хотя многие слышали и многие понимали, что происходит за высоким тыном. Только переговаривались тихо:
— Люта девка.
— Большуха, одним словом.
— А наш-то на большака не тянет.
— Так ведь и не надо, атаман он.
— Эх, была бы рожей пригожа, ей-богу, женился бы...
— А я бы поостерегся.
— Чо так?
— А ты что, с ней еще не это?!
— Не...
— Повезло!
— Чего это, повезло?!
— Так она же, ежели чего не по ней, опосля так мужика лупцует, живого места не оставляет.
— Так вот ты чего тогда отлеживался...
— Эх, ядрена лапоть, бедует девка. Видать, любовя мимо прошла.
— Ниче, встретит еще, тады и перебесится. С ними, с бабами, завсегда так.
Кукша тот день надолго запомнил. Пасмурный был денек, хмурый. Из леса несло нечистью. Бывает так — не болотом, не зверьем каким, а чем-то, от чего с души воротит. Над елками с самого утра кружило воронье, надсаживалось граем. Следующей ночью полнолуние, а значит, предстоит окропить древеса истукановы горячей кровью. Но жертва все еще не выбрана.
Переусердствовал Кукша — отвадил от селения пришельцев. Еще бы не отвадить, когда всех их приносили в жертву. В иные времена кровь лилась чуть не каждую седмицу, это сейчас Кукша требы творит лишь в полную луну, а раньше из десяти чужаков лишь один в братство вступал, остальные же кишки по елкам развешивали.
Придется кого-то из лютичей порешить. Да как бы другие не возроптали! В страхе, конечно, держать паству надобно, без него нет повиновения, но страх страху рознь. Одно дело, когда ослушника оборотень кончает, и совсем другое, когда изуверство сам предводитель творит. Враз шептаться начнут, мол, не по Правде, мол, не за общество радеет — себя кровью тешит... Не послушания вожак добьется, а бунта.
А для бунта сейчас не время. Власть Истомова закачалась, подтолкнуть только надо — и свалится. Сейчас надо, чтобы послушание лютичей от веры, а не от страха происходило. Чтобы, опившись дурным зельем, упырями по лесам и полям бегали, на полян ужас наводили. А ежели Чернобог своих же в жертву требовать станет, долго ли лютичи будут ему поклоняться? То-то и оно, что недолго. Никакое зелье не поможет.
И еще одно тревожило Кукшу. Колдун из будущего вроде бы объявился. Хазарин Аппах, сохранивший свою никчемную жизнь у Дубровки, поведал, что лютовал на поле витязь огромного роста, благодаря тому витязю и выстояло селение. А вслед за Аллахом Азей, ведун дубровский, пришел. Дубровичи жизни его лишить хотели, да старый хрыч вывернулся. Когда в реку с камешком на шее его бросили, заговор тайный пробормотал и сердце свое на время остановил, так и лежал на дне три дня и три ночи. А потом на бережок вылез да в Лютовку и поплелся. Так вот, Азей тоже про того витязя говорил...
Кукша сразу понял, кто этот витязь. Степан Белбородко, вот кто! Тот, за которым Кукша охотился. Найти бы колдуна да на свою сторону переманить. Только подсказывало чутье Кукше, что не примкнет к лютичам Степан. Ведь встал же он за Дубровку, то есть против Кукши поднялся. А это означает, что боги, коим колдун поклоняется, против Чернобога, которому Кукша служит, свару затеяли. Вот и выходит, что колдун по другую сторону острога находится. Что ж, значит, надо колдуна жизни лишить.