— Тю... Да я ж ее пальцем не тронул! Ты это, напраслину не возводи.
Выпили по второй, потом по третьей. От печи потянуло горелым. Бурьян поплелся к горшку:
— От, ядрена Макошь! Теперь только Лютун ее жрать и будет.
— Ниче, мы так посидим.
— И верно, медовуха и без кашицы хороша.
Разговор долго петлял вокруг Бурьянова хозяйства, посевных и уборочных работ, нерадивости родичей и лишь через час-полтора вышел к теме, ради которой и явился Степан. К тому времени первый кувшин был пуст, а второй ополовинен. Язык Бурьяна сильно заплетался, Степан же, привычный и к более крепким напиткам, захмелел заметно меньше.
— Сказывают, будто Кудряш гору живую к тебе притащил.
— Ну притащил, — икнул Бурьян, — а толку-то.
— Чего так?
— Да жрет и гадит, а пользы никакой!
— Да он же деревья валить может?! Пни корчевать... — покривил душой Степан.
— Да хрена он деревья валит! Загнали мы с сынами его в лес, думали участок под посев расчистить, а животина ента только трубит да башкой ворочает, а палкой меж глаз врежешь, приседает и передними ногами зенки закрывает, ровно медведь скомороший...
— Держишь-то где?
— Дык, в хлеву... Пришлось половину крыши снять.
— И чего ж ты с Рабиндранатом делать будешь?
— А чего? Забью по осени. Шкуру — на сапоги, мясцо завялю...
— Да дурное у него мясо-то, — тоном знатока проговорил Степан, — не разгрызешь. И шкура негодная.
— Да не, не может быть, чтобы шкура...
— Истинно говорю, течет она.
— Это как?
— Ты ж видел, струя у живой горы какая, будто реку из себя выпускает, а пьет, верно, как обычная скотина?
Бурьян выкатил глаза, явно что-то соображая, и замолк.
— Ладка в евонное корыто раз в день водицы плеснет, да и только...
— Вот я и говорю, вода в него через шкуру просачивается. Когда дождь.
— От, ведун, сразу видно, — налил медовухи Бурьян. — Я-то никак в толк взять не мог, а ты враз раскусил...
— Скотину твою слоном кличут, зверь дюже непростой, только ведун с ним управиться может, оттого Рабиндранат тебя и не слушает.
— Вот и говорю: зарежу осенью.
— Лучше мне продай.
— А тебе на что?
— Да есть надобность.
Бурьян приумолк, прикидывая цену.
— Бычка и пару коровенок — и забирай...
— Поглядеть надо, ежели не хворый... — повременил торговаться Степан.
— Чего это он хворый?
— Поглядим.
Слон и правда томился в хлеву. Стоял в загородке из заостренных кольев (видать, тех самых, которые тесал парень в долгополой рубахе), уныло жевал мелко нарубленную траву из просторного корыта и с интересом наблюдал за свиньями. Свиньи же на Рабиндраната вовсе не смотрели — надоел.
— Чего-то скучненький он, — заметил Степан, придирчиво разглядывая слона, — глаз желтоват, шкура лысая, весь мех повылазил.
— Да так и было... Шкура-то у него и была такая.
— Ну, что я говорил, хворый слон-то... Потому и деревья не валит... Вот тебя догола раздень, ты елки рубить пойдешь?
— Да то ж я...
— И дух от него тяжелый, ровно от покойника.
— Да какое, кажный день чистим!
— Не... не жилец твой слон... Хошь забивай, хошь — в лес отпускай.
— Ладно, — проворчал Бурьян, — коровку за него дашь — и по рукам.
Степан помолчал, прикидывая, как бы еще сбить цену, и безапелляционно заявил:
— Тю, коровку... Да мне ж его выхаживать... А сдохнет? Не, пять хряков, и точка.
Бурьян поскреб затылок, подумал:
— А, ладно... Забирай!
— Завтра, — сказал Степан, — надо место для него подготовить.
— Ну, завтра так завтра, — согласился Бурьян, — только не затягивай, мне ентот Рабиндранат, что кость поперек горла.
Слон взглянул на Степана, мотнул головой и затрубил.
— Признал хозяина, — ухмыльнулся Белбородко.
Глава 5,
в которой Степан знакомится с банником, а Лисок становится царь-псом
Вечерок стоял хоть и хмурной, но теплый. Пахло травами и дождем. И такая в воздухе разлита свобода... И такая луна глядит с начинающего темнеть неба... Степану хотелось орать вольные казацкие песни. Жизнь яростная, быстротечная бежала по жилам. Миг — как день, день — как год, год — как столетье.
Банька стояла, как и положено, на бережку, у небольшой заводи. Вокруг только заросли чертополоха да кривые березины. До человеческого жилья с полверсты. Известное дело, какой же дурак рядом с баней избу поставит? Место нечистое, банником облюбованное. А от банника, кроме беды, ждать нечего.
Хотел Белбородко обсудить дела государственные в сем гиблом месте как раз для того, чтобы привлечь к военному совету банника, разумеется, на свою сторону.
Были Любомир с Алатором мужами упертыми, дедовских традиций, особенно в воинском искусстве, держались, так что помощь горних сил была бы весьма кстати, чтобы эти традиции преодолеть и провести военную реформу.
Дабы призвать банника, Степан припас реквизит: тулупчик овчинный, наизнанку вывернутый, и вместо бубна — две деревянные ложки.
Степан вошел в предбанник, отворил массивную дверь и заглянул в парную. Чуть не закашлялся — дым коромыслом. Вдоль стен широкие лавки; несколько веников — можжевеловых, дубовых и березовых — мокнут в ведрах-долбленках, рядом с печкой кадка с водой — подливать на раскаленные камни. На стене, прямо напротив печи, висит топор — верный оберег от злючей нежити. Лучины разгоняют сумрак.
Степан поворошил кочергой в печном устье, огонь заплясал веселее. Ничего, березовые чурки прогорят, развеется малость. Дым вытянет через волоковые оконца, через щели в крыше. Ко времени, когда подойдут Любомир с Алатором, совсем дышать легко станет. По местным меркам, разумеется. Тогда оконца затворят да плеснут на стены студеной водицей, чтобы бревна сильней задышали, стали ароматнее.
Марфуша уже все приготовила: натопила баньку, собрала на стол. Но дожидаться Степана не стала, вернулась в избу. Ежели бы Степан не ожидал гостей, девушка наверняка бы к нему присоединилась. Белбородко вспомнил о событиях минувшего утра и подумал, что был бы вовсе не прочь застать Марфушу. Положить на лавочку, пройтись березовым веничком... Белбородко тряхнул головой, отгоняя сладостный морок.
В предбаннике на столе, заботливо накрытом рушником, стояли фляги с медовухой. В углу — внушительных размеров кадушка с квасом. И закуска к вечерним посиделкам весьма подходящая: лещ жареный, почки заячьи, в меду вымоченные и на углях запеченные, квашеная капуста. Капуста квасилась с можжевеловыми ягодами и лесными травами, разумеется, без соли (соль у полян была в дефиците), и имела отчаянно кислый вкус. Как раз то, что надо под медовуху (ежели брюхо привычное).
Белбородко уселся на лавку, плеснул медовухи в плошку. Медовуха сильно напоминала разбодяженное пиво. И вкуса никакого, и с градусами беда. Степан поморщился. Пора переходить к изготовлению бражки в промышленных масштабах, от экспериментов, так сказать, к массовому производству. Ввести государственную монополию, кабаки открыть... А чтобы народ не спился, особенных «синяков» к позорным столбам привязывать. Мол, Степан Белбородко предупреждает: неуемное потребление алкоголя зело вредит зоровью.
Мечты, мечты...
... А сладостный морок все не шел из головы. Эта ямочка меж ключиц, эти грациозные, гибкие, словно ивовые ветви, руки, губы, распахнутые навстречу наслаждению... эта атласная кожа, едва тронутая загаром... Он целовал, целовал, целовал плечи, шею, грудь... медленно, едва слышно скользил кончиками пальцев по бедру... Нежная, податливая, теплая Мафуша таяла в его руках, как мед на солнце...
Снаружи донесся раскатистый хохот и женский визг. Степан от неожиданности вздрогнул.
Дверь распахнулась, и в предбанник ввалился Алатор в окружении трех челядинок. Девки ядреные, бесстыжие. Алатор отпускал скабрезные шутки и цапал девок за разные места.