Дубки лежали верстах в десяти от злополучной поляны, ежели напрямки по сугробам, а ежели по тракту, до которого еще дойти надо, то все тридцать будет. Вот и шли похожане буераками, чтобы зря ноги не топтать.
Алатор кряхтел и охал, как столетний дед. Изрядно мишка помял варяга.
— Ниче, — подбадривал Ворон, — доберемся до веси, в баньке пропарю, новехонький будешь.
Гридя плавился от жара, заходился кашлем. Рана на ноге, наскоро перевязанная куском рубахи, кровила. Юнак чуть повернулся и застонал.
— Ну-ка, клади, — скомандовал Ворон.
Когда носилки легли на снег, Ворон принялся осторожно ощупывать Гридины бока. Надавил легонько ладонью, постучал костяшками пальцев, потом приложился ухом.
— Э, да у него костяк сломан, придется седмицы три отлеживаться. Ребра ему, видать, кистенем покрушили. А жар оттого, что глотку застудил. Слышал, как перхал, ежели бы грудь застудил, то как пес матерый брехал бы, а он как щенок потявкивает. И видать, еще горло у него дерет.
— Снежком его отирать надо, а то не донесем, — поддакнул Степан, кляня себя за то, что напоил юнака холодной «спиртягой».
— Снежком — это дело, — согласился Ворон, — только одним снежком не управимся...
Кудесник наклонился над Гридей и принялся нашептывать:
— Ты пойди, пойди, боля треклятая, поди прочь, в темну ночь, во холодну мглу, в тину мутную. У филина лесного горло дери, у мыша серого костяк терзай, рыбу чешуйчатую пламенем жги. А от Гридьки отворотись. Чур мя, чур...
Колдун поплевал на четыре стороны и взялся за носилки:
— Пошли, что ли.
Всю дорогу, проклиная злую Недолю, варяг зачерпывал снег и отирал лицо юнаку. Гриде вроде бы полегчало. То ли от снега, то ли от заговора. Он перестал кашлять и задремал.
К вечеру из-за елок вынырнула высокая городьба. Добрались.
В избе было жарко натоплено. Как ввалились с морозца, сразу словно в бане оказались. Ворон велел опустить Гридю на загнетку, не снимая с носилок, чтобы не растревожить. Приказал жинке унести смердящую медвежью шкуру и приволочь овечьи, а сам, сняв висевший в углу веник, надергал из него листьев и принялся готовить отвар. По клети расползлась ужасающая вонь, от которой Гридя вновь начал давиться кашлем, а у Степана заслезились глаза.
— Немочь изгонять будем, — бурчал колдун, помешивая варево, — снадобье проверенное, почитай, все Дубки им перелечил.
— Небось, от бати знание травяное перенял? Распространяться на сей счет колдун явно не собирался.
— Угу, — только и пробурчал он.
— Что за траву-то завариваешь? Тут Ворон и вовсе насупился:
— Пакость из нутра выводит... — На этом замолчал, всем своим видом давая понять, что дальнейшие расспросы неуместны.
Ворон помешивал варево и шептал над ним заговор, время от времени плевал в котел, квохтал, как курица, и подвывал по-волчьи.
Дух по клети расползался такой, что святых давно бы уже вынесли, окажись они рядком да на лавках.
В конце концов Алатор не выдержал и бочком-бочком выбрался из избы. Звуки, раздавшиеся со двора, явственно возвестили о том, что варягово нутро стало чистым, как слеза девственницы.
— Вроде поспела, — поморщился Ворон, — чуешь, как пробирает? Эх, ядрена!
Степан чуял. Так чуял, что с души воротило.
— Эй, Дарена, корыто свинское готовь!
Бабенка в долгополой рубахе-вышиванке, прихваченной узорчатым пояском, через мгновение подставила посудину к Гридькиному изголовью. Ворон цыкнул на жинку, и та удалилась, вызывающе покачивая бедрами. Столкнувшись в дверях с варягом, она заговорщицки подмигнула и одарила лучезарной улыбкой.
— Ну, помоги Род, — прошептал Ворон и велел Степану приподнять больного.
Когда юнак уже полусидел, травознатец зачерпнул деревянным ковшом варева, подождал, чтобы немного остыло, и поднес к Гридиным губам:
— Пей, хлопец.
Гридя отчаянно замотал головой и накрепко сжал зубы. Но колдун был непреклонен — нажал большим и указательным пальцами на скулы, и, когда пациент открыл рот, туда влилось зелье.
Гридя судорожно сглотнул и некоторое время смотрел на окружающих несчастными и удивленными глазами. Потом вдруг лицо его сморщилось, и Ворон ловким движением наклонил Гридю к корыту:
— Вот туда, милок.
Гридю вырвало, потом еще и еще... И так раз десять. Голова хлопца склонилась набок, правый глаз и щека задергались.
— Крепче его держи.
Степан пристроился поудобнее. Ворон положил одну руку на затылок хлопца, другую — на подбородок.
— А ну-ка!
Короткий щелчок, и голова встала на место, а глаз со щекой унялись.
— Гляди, не отпускай, — предупредил Ворон, хоть Степан и не собирался отпускать Гридю.
И вновь колдун влил юнаку своего зелья. Гридя на сей раз смотрел не удивленно, но укоризненно, а глаза были еще более несчастными и полными слез. В животе взбурлило, послышался характерный звук, которым так славны штангисты и прочие тяжелоатлеты...
— Сажай его на корыто, — крикнул Ворон, — ща начнется!
Не успели... Впрочем, процесс затянулся едва ли не на час, и до корыта Гридя все же добрался.
Вновь юнака скрючило, на сей раз в пояснице.
Ворон распорядился перевернуть его на живот, а когда Степан это сделал, колдун согнул в коленях Гридькины ноги и навалился на них всем телом, потом отпустил ноги и нажал локтем на поясницу. Вновь послышался щелчок.
— Уф, — перевел дух Ворон, — теперь на поправку пойдет.
Он велел жинке вынести корыто, а сам, шепча заклинание, стянул с бедовика изгвазданную одежу, растер его все тем же отваром и укутал овечьими шкурами.
— Пущай спит до утра, а как Хоре на небосвод вылезет, в баньке пропарю. У меня отлежится, а там как новенький будет.
Тем временем жинка принесла яиц, творога и цибулю, поставила на стол кувшины с квасом и бражкой. И, состроив глазки варягу, поплыла к выходу.
«Видать, изголодалась, — усмехнулся Степан, — неудивительно, муженек-то все при делах...»
— Таперича можно и поснедать, — пригласил Ворон, — рассаживайтесь, гости дорогие.
А душок все не выветривался... Алатор убрал ладонь с носа и, воротя морду, слезно взмолился:
— Ты бы это, Ворон, выплеснул дрянь, что ли, сил уж нет...
Колдун удивился:
— Так ведь мне тебя еще лечить?! Вот как поснедаем, так и приступим. Чтобы, значит, снедь-то, как рыба-ерш, по кишкам прошлась да с собой дурную силу-то и забрала. Вот сам поглядишь, как тебе похорошеет.
Ворон еще хотел что-то сказать, но варяг с дурным криком выскочил вон, и опять донеслись со двора давешние звуки...
Обратно Алатор не вернулся.
Степан решил, что ждать сотоварища бесполезно, и достал баклаги.
— От нашего стола — вашему столу. — Он отодвинул кувшины и на их место поставил свое угощение.
— А чего это? — Ворон с интересом понюхал содержимое емкостей. — Пахнет чудно как-то? Вроде бражка, а вроде и нет.
— А ты попробуй, — налил Степан себе и чародею. — «Куябская зимняя». Твое здоровье.
Степан сделал глоток и передал ковш Ворону. Чародей еще раз нюхнул, чему-то загадочно ухмыльнулся и, наклонив скопкарь[32]-утицу, принялся из него прихлебывать.
— Ух, хор-р-роша! — крякнул чародей, собрав губами последние капли. — Ишь пробирает. — Он деловито ошелушил луковицу и жизнерадостно хрупал. — Головастые же у вас мужики, это ж надо, какое зелье сварганили. Вроде ж и выпил-то всего ничего, а будто ендову[33] медовухи опростал. — Однако же назвать скопкарь-утицу посудиной малой мог бы, пожалуй, только слепой. Изрядный был ковшичек, пол-литра, не меньше.
— А не повторить ли? — предложил Степан, удивляясь крепости собутыльника. Лиходеи, помнится, и от меньшего скопытились, а этому хоть бы хны. Видать, кудесник сперва свои снадобья да отвары на себе пробовал, вот и закалил организм, сделал привычным ко всякого рода дряни. Но все оказалось сложнее.