Но, несмотря на нежелание, Белбородко шел к знахарю. Когда-то же надо начинать создание «полевой» медицины. Как раз тот самый момент. Пусть людины проникнутся идеей. Тогда «санитары» и «фельдшеры» в войске, когда с хазарами схлестнуться придется, уже не будут в диковинку. Сейчас-то как? Какой-нибудь вой умеет кровь затворять да раны зашивать, вот он опосля сечи, ежели в живых остается, раненых и пользует...
В шатре было душно, не продохнуть. С хмурым видом Булыга сидел у очага и кипятил в котле какую-то вонючую жижу. Впрочем, после Воронова зелья взвар Булыги вполне мог сойти за паленую амброзию — с души воротит, а принюхаешься, вроде и ничего. Из побитых кулачников уже никого не было. Белбородко пришел глубокой ночью, после того как управился со всеми делами — спровадил с майдана зрителей да велел кметям разнести изувеченных бойцов по местам постоянного проживания. (Бомжи на ристанье не допускались.)
Степан подумал, что напрасно не отмазался от медосмотра, но тут же отмел эту мысль. Поползет слушок, что воевода-де отрывается от коллектива, — и прощай, народная любовь. Вон тот часовой, что мается у полога, и сболтнет, мол, не видал я воеводы чегой-то. Стоит ли из-за такой малости, как посещение знахаря, рисковать серьезной политической карьерой?
Булыга заметно оживился: вскочил, заметался. Степан отвел взгляд. Уж больно противный старикашка. И скачет, будто коршун над добычей вьется, а улыбается... От улыбки этой мураши размером с собаку по спине бегают. Могилой от старикана веет. Белбородко тряхнул головой, прогоняя вдруг накатившую волну страха. Мало ли какие у человека могут быть с внешностью проблемы, это еще не повод впадать в суеверный ужас.
— Ох, гости-то, гости какие, я уж и не чаял, — тараторил Булыга. — Мы же в лучшем виде, со всем тщанием. Да как же, сам воевода пожаловал! Уж мы расстараемся.
Степан поморщился:
— Здравствуй, Булыга.
— Ох, прости дурака старого, что здравия не пожелал.
— Я моложе, стало быть, мне первому и желать.
Немного успокоившись, знахарь перестал мельтешить и пристально всмотрелся в Степановы глаза. Белбородко вдруг провалился в бездну. Тишина накрыла его. Слова Булыги звучали издалека.
— Ой, соколик, горе-то, горе! — шипел знахарь. — Дурное вижу, дурное чую. Зашибли тебя, сердешный. Едва не до смерти зашибли. Ох, горюшко-то.
За надругательство над правдой Степан хотел обругать старика да и пойти вон. Бог с ними, со слухами... Но у него вдруг подкосились ноги. В голове блуждали клубы вонючего тумана. Нет, не тумана... Это дым, что заполнил шатер, влез в голову и парализовал волю. Степану вдруг стало все равно. Все равно, что скажет этот страшный старик, что сделает...
— Ливер тебе отбили, Степанушка, — гнусил Булыга, — без ливера-то ты не жилец, ох не жилец. Булыга поможет, Булыга верное средство знает.
Белбородко не понял, как вдруг растянулся на белом полотне, покрывающем пол шатра. Под полотном уютно хрустели еловые ветви. Степану вдруг почудилось, что он бредет по лесу. Елки, елки, елки... По тропинке, к какому-то холму. Вокруг ни души, только ветер играет в хвое, да изредка доносится дробь дятла.
Белбородко на миг вынырнул из забытья.
— Уходи злое, недоброе, — шептал Булыга и чем-то намазывал Степану грудь, вроде как круг вычерчивал, — уходи лютое, недужное. Пусть в лесах недоля прячется, пусть под корягами ховается. Чур Степана, чур болезного. Пособи, Род-батюшка...
Опять поплыло перед глазами. И вот вместо сгорбленного колдуна возник холм, такой же черный и страшный. На холме стояла избушка. Белбородко толкнул тяжелую дверь и очутился в... бане. В той самой, в которой морочил голову Любомиру и Алатору. Дверь в парную была приотворена, и в предбанник пробивалась полоска света, какой дает лучина...
— Волк лесной, возьми, порви боль клыками, сохатый, на рога поддень, задери ее когтями, хозяин лесной...
На лавке сидел косматый мужичонка с бородой до пупа. Парил дубовый веник в шайке, любовно поворачивая то одним бочком, то другим.
— А... — просипел мужичонка, — вот и свиделись...
— Возьми боль в дали дальние, унеси за тридевять земель, за тридевять морей, — шептал невидимый голос...
— Може, пройтиться по тебе, — мужичонка стряхнул веник, — могем...
— Дерево-дерево, дуб священный, дай Степану силу, излечите, деды-пращуры...
Мужичок хлестнул Степана веником, острая боль прожгла тело, Белбородко стиснул зубы, чтобы не закричать.
— Чего ж ты теперя не борешься? — проскрипел мужичок.
— Отпусти боля-кощеевна, отпусти Степана, добра молодца...
Степан попытался схватить мужичка за бороду, но тот вдруг вскочил с лавки и, метнувшись Степану под ноги, свалил его.
— Не буди лихо, — скрипел мужичонка.
— Пусть у зайца болит, пусть у волка болит, а у Степана не болит...
Горло сдавили жилистые руки. Степан пытался отодрать их, куда там, пальцы как железные.
— Мои это людишки, — шипел мужичонка, — мои. И всякой нежити болотной, идолов да пней лесных тож. Не твои. Живут, как трава растет, и мрут словно мухи. И ладу у них нет и не будет. И мыкаться веки вечные им...
— Поглядим, — прохрипел Степан.
Он нащупал веник и хлестнул им мужичка.
— Аи! — отпустил горло тот.
Белбородко принялся бить и бить его дубовым веником. От каждого удара мужичонка становился все меньше и наконец вовсе исчез.
Степан лежал на белом полотне. Над ним обеспокоено склонился Всемил — тот самый охранник, что стоял у шатра.
— Булыга велел проводить тебя, как очнешься. Сказал, много сил потерял. — Он помялся, не решаясь спросить. — Ты ж вроде здоров как бык, чего он тебя лечил-то? Я даже заглянул, прежде чем колдун ушел. Думаю, может, дурное чего с тобой сделал. Нет, смотрю, живой вроде. Стало быть, и вправду лечил. А то бы я не поглядел, что колдун, — шкуру спустил бы.
— То-то и оно, — пробормотал Степан, — что сам ничего не понимаю. Слышь, а ты ничего не чуешь? Дымно здесь было?!
Всемил втянул воздух:
— Не, простыло все.
— Ладно, пошли, только дай оденусь.
Степан поднялся и, преодолевая слабость, принялся натягивать рубаху.
— А это чего?! — изумился Всеслав.
На груди Степана пламенел круг с оскаленной волчьей пастью.
Едва забрезжил рассвет, Булыга собрал нехитрый скарб и, погрузив на повозку, направился вон из Куяба. Никем не останавливаемый, он выехал за городские ворота. Неспешно бежала лошадка, падал легкий словно пух снежок. Колдун отметил, что обнесенный крепостной стеной посад вновь стал разрастаться, и злорадно хмыкнул — еще немного, и придется возводить новую стену. «Совсем очумели людины, — размышлял Булыга, — избы и то иные рубят, не те, что испокон деды рубили. Позабыли наказы пращуров, вот и хлебнут горюшка. Пройдутся хазары огненным смерчем, ох, пройдутся».
То, что навело колдуна на размышление, и впрямь выглядело странно. В несколько линий, параллельно крепостной стене, из земли росли срубы, обмазанные глиной и спереди до половины засыпанные камнями. С боков и с тыла поленьев и вовсе не было видно — пологий холм, и только, в котором утоплена дверь из внушительных бревен.
У колдуна мелькнуло подозрение, что избы-холмы как-то связаны со стеной, что неспроста они появились. Но, по обыкновению переоценивая себя и ни во что не ставя других, он зло посмеялся над своей же догадкой. Разве способны тупоголовые огнищане что-то придумать?! Лапотники! Им бы землицу пахать да пням и идолам поклоняться. Что боги дадут, за то и спасибо. Терпят и молятся, молятся и терпят. А невмочь станет — ведунов под нож, идолов в огонь... И новые у них идолы, новые ведуны. И опять терпят и молятся, молятся и терпят.