Глава 4,
в которой продолжается деморализация хазарского войска
Степана не понимали. Не понимали Алатор с Любомиром, не понимали Ворон с Гридькой, не понимала даже та единственная, ради которой хотелось жить и совершать подвиги, — Марфуша. Да по правде сказать, и сам себя Степан не понимал.
В то время как Филипп — ромейский купец — давал последние распоряжения насчет полусотни катапульт, выстроенных за куябской стеной, а Гридька с Вороном и кузнецами заканчивали сборку последней партии самострелов, в то время как Алатор срывал глотку, расставляя на господствующих высотах деревянных слонов, сработанных плотницкой артелью Звяги, а Жердь с Угримом и прочими партизанскими людинами опоясывали подступы к Куябу километрами колючей проволоки, сработанной в кузнях Василька и Жеребяки, в то время как под чутким руководством Любомира слона Рабиндраната одевали в кольчугу плотного плетения и обували в железые чеботы, — Степана неудержимая сила влекла в баню, что на краю посада...
Целыми днями он просиживал на лавке, глядя в угол за печью, но ничего не происходило. Ровным счетом ничего! Разве что порой Степан слышал мерзкие смешки, да мерещился длиннобородый старикашка с веником.
Так продолжалось седмицу. На восьмой день в баню вбежал Лисок. Собачка взметнулась на печку, угнездилась сверху и... любимец Степана вдруг стал меняться на глазах. Лапы удлинились, налились силой, маленькое тельце вдруг выросло и стало напоминать львиное, морда вытянулась, появились крылья... Из-за печки вышел банник, кряхтя уселся рядом со Степаном.
— Ты пошутковал, хлопчик, дураком меня выставил, — проскрипел банник, — ну, да и я в долгу не остался. Тебя уж, поди, за блаженного считают, хе-хе-хе, кругом к битве готовятся, а ты... хе-хе-хе... Вот и выходит, отомстил я тебе.
— И чего теперь? Дальше пакостить намерен?
— Ой, милок... — засмеялся банник. — Уж не льсти ты себе. Нужен ты мне, как прошлогодний снег, еще энергию на тебя тратить.
— Неправильно мыслишь, бывший экстрасенс, — тявкнул Семаргл, — потому — мышление у тебя стереотипное. Вот ты думаешь, нечисть перед тобой...
— Угу.
— Ой, милок, и дурной же ты, а еще образованный человек. Какая еще нечисть. Раса мы. «Хищника» смотрел? Помнишь, тварь там невидимая бегала? Вот и мы стараемся людям глаза не мозолить, живем себе, никому не мешаем...
— Уж и не мешаете?
— А вы почто к нам лезете? Почто напраслину возводите? — возмущенно захлопал крыльями Семаргл. — Вон, Беню ты как в бане-то пародировал, перед Любомиром и Алатором дураком выставил... Прямо мордой об асфальт, а Беня — душа ранимая, знаешь, как расстраивался?
— Да и играл ты плохо, — насупился банник, — Станиславский в гробу, поди, извертелся.
— Ладно, — пошел на мировую Семаргл, — нынче лаяться недосуг, нынче сотрудничать надобно.
— Вишь, дело-то какое, ежли хазары одолеют, всей нежити туго придется. Бани да овины пожгут, реки и болота загадят, а нам-то куда?
— Чего ж, упырей на хазар, что ли, двинешь?
— Не, мил человек, — тявкнул Лисок-Семаргл, — нам не то что в дела людские соваться, а и разговаривать, как мы с тобой, возбраняется.
— Сёма верно говорит, — поддакнул банник, — Род с Перуном совсем озверели, чуть что — в Пекло на общественные работы. Это нас-то, нас...
— Ладно — в том веке, из которого ты приперся, — протявкал Лисок-Семаргл, — там хоть попроще стало.
— Во-во, народец штук разных наизобретал и думает, мол, электричество если, стало быть, не бесовство, а наука. Объясняют все...
— В твоем-то веке проще. Надо высшие идеи заслать, садись в железный блин да к облакам лети... А там уж дело за малым — лучом, да чтоб поярче, затяни с земли бабенку, мозги ей запудри, мол, налетит земля на небесную ось, и отпусти с миром.
— Та и раззвонит. И вроде как не мы, нечисть исконная, а цивилизация инопланетная с людями пообщалась.
— А тут-то, во временах темных, хоть в кого оборачивайся, хоть в инопланетянина, хоть в жабу пучеглазую, людины знай вопят: нечисть.
— Вот и наложили Род с Перуном запрет на общение с людинами.
— А со мной чего ж?!
— Да ты не от мира сего, с тобой можно. Ладно, слухай. Скоро хазары двинут на Киев, пардон, Куяб, а завтра по этому поводу закатят пир... И случится так, что Хосхар, который упросил своего брата Ахыса замолвить перед Арачыном словечко, чтобы сделал его воином, напившись кумыса, отойдет за тележный стан справить большую нужду...
Семаргл с банником исчезли, а Лисок, скуля, скатился с печи. Степан взял собачку на руки:
— Что бы я без тебя делал.
Лисок заурчал, как кот, и лизнул ладонь хозяина.
Лишь огонь может разогнать тьму, особенно тьму южной ночи. И огни пылали — пламя сотен костров рвалось к небу. Воздух густой, хоть на хлеб мажь. На небе ни звездочки, месяц спрятался. Священный пир, что предшествует битве, гудел вовсю. Не спали конюхи, не спали простые воины, не спали десятники, не спали сотники, не спали тысячники, не спали темники, и сам Непобедимый Силкер-тархан тоже не спал. Лишь стража у составленных кругом телег зевала, клевала носом, вглядываясь в темь, что клубилась за станом.
Тархан велел зарезать последних баранов, и воины наслаждались сытной мясной похлебкой. Тархан велел развязать последние бурдюки с кумысом, и воины пили за удачу.
Недалеко от телег, опоясавших лагерь, у одинокого костра сидел Хосхар. Хосхар вчера стал воином, у Хосхара сабля и боевой конь. Хосхар нашел удачу. Он проявит доблесть и добудет много полезных вещей в Куябе. Он привезет своей маленькой Юлдуз богатые подарки и станет уважаемым человеком. Сам Бурехан пригласит его в свою юрту и будет потчевать лучшими кусками.
Рядом с Хосхаром лежал внушительный бурдюк с кумысом, который он украл у Умара. Красть было нехорошо, а пить в одиночестве и подавно, но что касается первого — совесть уже утонула в перебродившем кобыльем молоке, а что до второго... Хосхар умный, Хосхар знает, чем заканчиваются попойки. Поножовщиной и мордобоем! Дабы избежать и первого, и второго, Хосхар потихоньку ушел от пьяных товарищей и обосновался близ стражников, которым строго-настрого было запрещено пить. Стражники недобро смотрели на Хосхара, но ничего не говорили.
— Мы тоже хотим кумыса, — наконец не выдержал молодой воин, — дай нам хоть каплю.
Нехотя Хосхар протянул воину бурдюк, тот схватил его, отхлебнул и передал товарищу. Хосхар едва успел вырвать сокровище, пока оно не опустело.
— Что скажет ваш начальник? — спросил он, прижимая бурдюк к сердцу.
Воины злобно зыркнули, но промолчали.
Когда в животе заурчало, Хосхар, по обыкновению, пристроился к тележному колесу, но получил ногой в бок и упал на пятую точку.
— Нечего тут, — зло сказал стражник, — туда иди. — И указал перстом на кусты, что темнели в четверти стрелища от телег. — Что скажет наш начальник, если вляпается в твою кучу.
— Навалишь по дороге, пеняй на себя, — прорычал другой стражник, — ветер с той стороны.
Хосхар умный. Хосхар понял, почему его прогоняют. Ну нет, он не доставит им радости. Прихватив бурдюк, Хосхар дернул к кустам. Ветер и правда дул в лицо, замедляя бег...
— Спасибо, не в лес бежать заставили, — ворчал Хосхар, — до кустов, может, и добегу, а вот до лесу никак. Все, не могу...
В то самое время, когда Хосхар бежал к спасительной бузине, с другой стороны к кусту подползал Аппах.
Одет Аппах был точно так же, как тот, кем ему на время предстояло стать. Почему надо было облачаться в драную овечью безрукавку поверх стеганого халата и опоясываться ржавой саблей, Аппах не знал, но Степан сказал — делай так, и Аппах сделал. Воеводе он верил. «В ночь полной луны ты змеей выползешь из леса и доберешься до кустов ко времени, когда злая туча съест правую щеку луны. В кустах будет сидеть похожий на тебя хазарин, чье имя тебе знать ни к чему, рядом с ним будет лежать бурдюк с кумысом...»