Обалдеть просто… Коля? Нет, надо было оставить его здесь и с ним в качестве няньки кого-то из ребят? Да что такое с этой девушкой, которая так спокойно отнеслась к смерти тех, на заимке? Неужели теперь в её глазах капитан будет палачом, из-за чего? Тем более что он не выстрелил в затылок беспомощному фашисту, который всё-таки нашёл в себе силы и бросился в бой…
— Коля… — её шаги Куминов услышал до того, как девушка подошла близко. Но не стал отвлекаться от работы, уже успев накидать солидный сугроб. — Извини, пожалуйста.
— Всё хорошо. — Капитан кинул ещё несколько лопат и отправился в сторону сухого валежника, что заметил неподалёку.
— Он был такой, такой… — Саша замолчала, не найдя слов.
— Жалкий и беспомощный? — Куминов набросал на тело, погребённое под снегом несколько больших, разлапистых веток. — Стало не по себе? Бывает, товарищ профессор, и не такое бывает. Хочешь, чего расскажу?
— Да. — Она торопливо кивнула головой, не двигаясь с места. Куминов оглянулся. И понял, что карие и тёплые глаза Саши смотрят в ту сторону, где он только что накидал наломанного сухостоя. Смотрят, странно поблёскивая, очень странно и нехорошо.
— Я только прибыл в свою первую часть, пройдя ускоренные курсы краскомов[35]. Началось наступление, под Пермью, когда отбили первый кусок нашей земли. Тогда шли вперёд, мы с пехотой, бок о бок. Друг у меня был, Сашка, командовал взводом штурмовой пехоты. Взяли сельцо, рубеж обороны. Много своих положили, немцев тоже… порядочно. Одного не добили, пацан пацаном с виду, тоже из легиона был. Пожалел его Сашка, почему, зачем… не знаю. Дали уйти.
Куминов сел на поваленный ствол. Воткнул лопату, глубоко, надёжно. Саша стояла рядом, не садилась, смотрела на него. Капитана, за трое суток ставшего таким близким и знакомым.
— Немцы пошли в контрнаступление через неделю. Сашкин взвод стоял тогда на переднем крае, попал под самый каток. Там батальон полег почти сразу… Сашка остался жив. Тогда остался жив… — Куминов хрустнул костяшками, дернул щекой. — Недолго. Укрепиться им не дали, наша рота шла первой. Хорошо, что бинокль у меня тогда разбился, не хотел бы я его иметь при себе потом. Видеть, как твоего друга распинают, Саша, это больно, очень больно. Все эти молодцы из Ваффен СС всегда твердят одно, и тоже: не пытали, не мучали, убивали, если пленных, так сразу, одним выстрелом. Не знаю, может кто и такой из них. Я верю своим глазам. Сашку прибили гвоздями к забору, вырезали звезду на груди. Видел всё это в бинокль, недолго, совсем недолго. Винтовка у моего снайпера была хорошая, трофейная. Первым выстрелом его снял, Сашку, чтобы не мучился. Вторым этого щенка, который рядом стоял, с ножом, сучонок стоял. А он его тогда пожалел, дурак…
Саша подошла к нему ближе, села, наконец. Закурила, затянулась глубоко и сильно. Положила ладонь на колено капитану, сжала.
Они сидели и молчали, говорить не хотелось. Да и не о чем было говорить. Вокруг война, не стоит говорить, стоит делать дело. Все разговоры потом, когда они победят, когда от Берлина не останется камня на камне, когда тех, что заставил их быть здесь и сейчас — не останется. Ни одного, ни малейшего воспоминания. Без пощады, без жалости, нужно быть такими, потому что война ни где-то у соседа. Война здесь, на их родине, у них дома.
Птицы всё же что-то заметили, но не решились сесть, пока люди были здесь. Так и кружили в небе, изредка присаживаясь на высокие деревья, окружающие неглубокую котловину посреди леса. Небо, серое и низкое, смотрело вниз на двух людей, сидящих на поваленном и сухом дереве. Небу не было всё равно, но что оно могло сделать? Скрыть следы безумия этих глупых существ? Это оно могло.
И с неба, ставшего неуютным и холодным, вниз падали и падали тяжёлые хлопья, не собираясь прекращаться. Снег валил, начиная становиться уже настоящим снегопадом, не лёгкой позёмкой. Белое покрывало накрывало груду валежника, под которой остался глупый молодой Римус, решивший, что ему стоит бороться… за что-то, казавшееся важным. Небо понимало, что всё это от глупости, но люди сами выбирают свой путь, и получают награду за него тоже сами. Если человек решил, что две старые, давно забытые изломанные закорючки на петлицах делают его кем-то другим, стоящим над всеми остальными? Что тут можно сделать даже небу, высокому и мудрому? Людям свойственно делать ошибки, не учась на опыте других, и тот, что сейчас лежал в тысячах километрах от собственной родины, эту ошибку сделал. Мог остаться дома, спрятаться заплатить врачам, не идти мстить русским за какие-то там обиды? Мог, но не стал. Как баран пошёл за двуногими зверями, прикидывающимися волчьей стаей, не понимая, что на каждого волка всегда найдётся волкодав. На своё несчастье встретил своего, и умер смертью обычной подзаборной шавки. Как это было всегда со всеми, решившимися прийти на эту землю с оружием. Небо знало это всегда, оно видело и помнило многое. И понимало, что ему скоро предстоит накрывать белым лёгким саваном многих из тех, кто думал также как глупый эстонский эсесовец.
35