Когда Ованесян вздрогнул в первый раз, закричал, страшно и люто, ничего не соображая и просто воя от боли, Иволгин заплакал. Странно, казалось бы, зареветь посреди боя, когда тебя обложили как волка и стараются уничтожить, но ничего не поделаешь. Сдержать себя он не смог. Горячие редкие слезы бежали сами по себе, падая вниз, солеными дорожками огибая пересохшие губы. Всхлипнув, глядя на агонию своего бойца, капитан приставил ствол «штурмера» к его голове и выстрелил. Слезы прекратились сразу, остановившись в тот самый момент, когда сухой и высокий Ованесян вздрогнул в последний раз. Дело оставалось за немногим, время практически вышло.
Там, чуть позади, дымил один из «шагунов», которого смог подорвать кто-то из ребят. Лежало с десятка полтора, не меньше, егерей. А остальные шли сюда, по его, Иволгина, душу. Капитан перехватил винтовку, закинув автомат на плечо. Отстегнул подсумок у снайпера, понимая, что в том от силы один магазин и быстро, насколько осталось сил, скользнул дальше, в самую глубь леса. Немцы пошли следом, только теперь осторожно, понимая, что взять его парней сразу не вышло. Цену разведчики взяли с них большую. Хуже всего было то, что стволы продолжали валиться и трещать, показывая путь еще двух, как минимум, «панцершрайтеров».
Огонь по нему открыли сразу с трех точек. Винтовка помогла лишь несколько раз, потом Иволгину оставалось лишь вжиматься между вывороченными корнями нескольких рухнувших стволов и ощущать, как подпрыгивает под ним земля. Пальцы в это время жили своей жизнью. Они быстро нащупали плотный брезент на правом боку, торопливо дернули ремешок и нашли на ощупь одну вытянутую и плоскую штуковину. У него, слава Богу, которому капитан никогда и не молился, остались при себе и руки и немного времени. Колпачок с иглы ушел в сторону быстро, повиснув на тонкой полоске ограничителя из пластмассы. Куда втыкать тонкое стальное жало Иволгин знал прекрасно. Приходилось уже, пусть и всего несколько раз. Игла вошла ровно туда, куда и было нужно. Пальцы послушно надавили на тонкие, хотя и очень прочные, пластичные стенки одноразовой ампулы-шприца.
Голоса немцев, уже не таящихся, Иволгин старательно отогнал в сторону. Какая ему была разница до них, которые его получат лишь в качестве доказательства уничтожения русской диверсионной группы? Внимание его сосредоточилось на одном, ярком пятне. Прямо перед ним, сидя на покачивающейся, почему-то покрытой снегом ветке, сидел снегирь. Сидел. Смешно склонив голову набок, и смотрел на него черными и блестящими маленькими глазами. Птица улетела, но не сразу. Лишь когда снежинки, падающие на лицо человека, перестали таять.
На войне, как… — 12
Красноярск, порохо-патронный завод Наркомата обороны, 196… год
Валька открыл глаза. Уставился в потолок комнаты, следя за откуда-то снова приползшим пауком. Старый знакомый, вовремя прячущийся при уборке, большой, черный, с серыми полосками на спинке. Глупость, конечно, считать паука старым знакомым, но Валька почему-то уважал этого и хотел думать, что он именно «тот самый».
Лето случилось жаркое, мошкары развелось столько, что не отмашешься. Общежитие при заводе поставили на скорую руку, подняв стены в полтора кирпича и потом закрыв дранкой со штукатуркой. За пять лет, в морозы, ливни и две странных летних жары, в негодность пришла вся наружная часть. Ее латали, как могли, где-то замазывая целые корабельные пробоины. Мало кто жаловался, хотя и жить было неудобно. Летом лезла мошкара, зимой, выбираясь из подвала, в общагу густо ползли тараканы.
Валька, не призванный из-за здоровья, жил при заводе третий год. Комнату делил с земляками, с одной деревни, на два и три года старше.
— Валь!
— А?
— Вставай, проспишь еще опять.
Да, вставать нужно, Колян говорил правду. Время не ждет, как и работа. Завод переводили на работу в сверхурочные и никто не задавал вопросов. А кто задавал — частенько потом оказывался на выходе прямо у небольшой зеленой дверки без всяких надписей.