Флаэрти читал в Пост, что взрыв оказался делом рук каких-то латиносов, бодающихся с Южной армии от Техаса и до Чили. Только ему не верилось, больно уж все встреченные смугляки оказывались яростны, злы и туповаты, не более. Умных среди них ему ни разу не попадалось.
Флаэрти, водивший тогда морской буксир, стоял во Фриско. Эхо Бостона дотянулось быстро, и он занял себя работой, уйдя в нее с головой. Война стала длинной, как свечки на День мертвых, выставляемые мексикашками по кладбищам. У нее даже появился привкус, мерзкий привкус плохого топлива, порой откачиваемого отовсюду даже через небольшие шланги. Мерзкий привкус мешался с надоевшими консервами, год от года становящимися все хуже и перебить его мог только бурбон. Кукуруза, хвала святому Брендану, пока не переводилась, как и умельцы, гнавшие из нее пойло.
Глоток из толстостенной фляги выходя из порта, глоток с каждой пройденной милей, глоток, добравшись к сухогрузу, севшему на мель, к лайнеру, ставшему госпиталем, застрявшему между камней, к миноносцу, идущему на ремонт. К концу вахты шкипер Флаэрти был готов воевать еще пару-тройку десятков лет, но когда впереди разгорались бакены и огни Фриско, ему хотелось выйти назад в море и искать, искать и искать подлодки узкоглазых.
О, этих добрый католик Флаэрти ненавидел даже больше немчуры, застрявшей где-то у большевиков. Смугло-желтые обезьяны, попадаясь порой на своих спасательных ботах у Суматры, Гвинеи и прочей сраной Океании, где буксир бывал регулярно, при встрече с ним всегда видели лишь две вещи. Вырастающий над ним скалой нос корабля или брызжущее раскаленным металлом рыло кормового «браунинга», куда качающийся Флаэрти добирался быстрее, чем на нос. Для них шкипер всегда держал пару-другую лент с настоящими подарочками, зарядами, прячущими внутри фосфорную начинку.
Япошки, оставшиеся после попаданий, горели и тонули, полыхая изнутри варившимися кишками. Флаэрти иногда таскали к комиссару района, где буксир оказывал помощь флоту. Его всегда сдавали дурные сердобольные души, писали доносы и требовали снять ублюдка с корабля, отправить на электрический стул или поместить в психушку.
Флаэрти, косясь в сторону и пыхтя обжеванным огрызком сигары, молчал и сверлил глазами портрет Эйзенхауэра, ставшего почти вечным президентом. Снимков нескольких случаев, когда за борт сливалась бочка, порой две, отработанного масла, потом лихо полыхавшего, никто не снимал, а верить словам…
Многие верили, особенно глядя на краснорожего громилу с лицом идиота, тупо смотрящего стеклянными глазами в никуда. Но война списывала все, а хороших капитанов, готовых в любой момент выходить с мирного Вест-Кост куда угодно — поди поищи ко второму десятку военных лет. Так что Флаэрти совершенно спокойно возвращался на «Хутча», закупался выпивкой и уходил в море. Команда у него подобралась та еще, такое количество дерьмоедов, ублюдков и отморозков редко когда оказывалось на флотских гауптвахтах одновременно.
— Флаэрти!
Флаэрти оглянулся, попыхивая своим вековечным любимым огрызком. Комендант порта, Салливан, смотрел на него с совершенно обычным выражением — как смотрят на дерьмо, прилипшее к подошве.
— Да?
— Ты открыл пакет, отправленный с вестовым?
Вестового, как и пакета, Флаэрти не видел. Он вообще, с самого утра, видел только потолок и стены «Морского», дешевого кабака для гражданских, где пил три дня подряд.
— Так и думал, — Салливан сплюнул, дернув идеально выбритой щекой, — тебе выходить через два часа, все уже загружено. Задание, карта и остальное, держи!
Отвертеться не вышло и ладонь Флаэрти цапнула настоящий, не ту писульку, что на «Хутче», конверт. Желтый, из толстой вощеной бумаги, вскрывающийся только с сильным хрустом.
Шкипер пожевал табачный огрызок и хрустнул бумагой, вскрывая.
«Хутч», принайтованный тросами к эсминцу, шел не своим ходом, его волокли сильные японские машины. От команды осталась половина, сам Флаэрти, кося оставшимся глазом на желтомордых, стоял на носу, связанный до деревянного спокойствия бревна.
Офицер, прохаживающийся рядом, довольно скалился и что-то верещал на своем обезьяньем. Флаэрти ни хрена не понимал слова, но радовался их нескончаемому, как Ниагара, потоку. Когда япошка затыкался и начинал гавкать, башка одного из парней, срубленная ударом длинного меча-тесака, скакала по палубе как мяч, пятная ее красным.