— Ложись, командир. — Воронков поднял оружие на уровень глаз и прищурился, разглядывая внутреннюю часть ствола на слабый свет керосинки. — Я подежурю, сменю ребят, разбужу Эйхвальда. Отдохни давай, ты же лыжи не любишь, я знаю.
Куминов кивнул. Подошёл к своему месту, положил автомат так, чтобы был прямо под рукой. Усталость понемногу накатывала, давая о себе знать всё ощутимее. Надо отдохнуть, тут сержант полностью прав. Сел, снял верхнюю часть маскировочного халата, куртку. Свитер из тонкой шерсти стаскивать не решился. Сделал себе «подушку» из рюкзака, лёг. Подумав, протянул руку, чуть тронув Сашу за плечо. Когда она обернулась, еле слышно шепнул:
— Попробуем…
Вытянулся на полу, почувствовав, как тело чуть расслабилось, и провалился в темноту. Последнее, что он увидел — пристальный и всё понимающий взгляд хозяина. За окном снова начал тихонько подвывать ветер, чуть проходясь по полу, пробиваясь через какие-то щели. Но на всё это Куминову стало уже наплевать, ведь сон взял своё.
Домишка не казался, был старым. Хранил в себе память, ненужную и страшную. Окунал в воспоминания, продирая во сне морозом от пяток и до ушей. Куминов плавал в тягучей патоке сна, хотел вырваться, но не получалось.
Комната, комод, Старое зеркало. Крики людей в соседней, хруст и чавканье, как когда рубят мясо на рынках. И разлившаяся повсюду кровь, обволакивающая приторно-соленой мелью своего запаха, знакомого до мелочей.
Во сне легко крутилась голова, ловила мелочь за мелочью, слушала хриплое ворчание и тихие женские слезы. Женщин тогда тут было мало, мужики поступили правильно, нечего бабам смотреть на эдакую-то пакость.
А сами мужики сопели, уже устав ругаться, креститься и не верить. Городской красный, обморок, перестал булькать развороченным горлом. Лежал, раскинувшись крестом, весь в кровянке. Все тут блестело ею, густо пролившейся на пол. В задней комнате, не дожидаясь, кончали старого с женой, мальчугану жахнули с винта в голову, вон, пятки белеют.
А эта…
Сивая нечисть, блестя ошейником с порванным ушком для цепи, мертво смотрела на мужиков. Лежала, раскинув иссиня-бледное поджарое блядское тело, с черными дырками в пузе, с разваленной шеей. Лежала и не умирала.
Тонкая, кажущаяся девчонкой со светлыми, почти белыми, волосами…
Топоры взлетали, пластая ее тело, дробя кости, застревали в теле, ставшем настоящим холодцом. И никак не могли превратить тварь, жрущую людей ночами, в разваленную на куски тушу.
А Куминова тянуло к зеркалу, как втягивало внутрь, не отпуская. И еще он вдруг стал маленьким. Совсем маленьким и сильно испуганным.
Зеркало. Большое зеркало в красивой раме, темной, всей в узорах. А зеркало испорченное, темное, Куминов себя различал еле-еле. И паутина же. Он смахнул ее рукой, заранее вздрогнув от неприятной сухости. И…
Пальцы кольнуло искристым леденящим морозом, как на кладбище. Холод только задел пальцы, а дрожь сразу побежала дальше. Зеркало дрогнуло, моргнув легкой волной, стало глубже, притягивало взгляд. Мутная глубина вдруг пошла дымкой, разбегавшейся в стороны, как будто кто ее смахивал.
Куминов, замерев, хотел отодвинуться. И не мог. С той стороны, бледнея снежной белизной, к его ладони прижалась чужая. Тонкая, с длинными пальцами, с виднеющимися острыми кончиками ногтей, торчащих почти на сантиметр. Куминов, совсем по-детски, пискнул. Мгла заволновалась, расходясь дальше.
Ладонь перешла в запястье, охваченное темной подвернутой манжетой, с рядом искристых пуговиц и прозрачным черным кружевом. Мгла отступала, выпуская обтягивающий рукав, на плече ставший шире, разросшись круглым валиком, скользнула к высокому воротнику, с выпущенным поверх тонким затейливо повязанным платком. К белому костяному кружочку на тонкой золотой цепочке. К шнуровке облегающего платья, расширяющемуся от пояса в длинную, в пол, юбку, из-под которой выглядывала еще одна, совсем черная. К острым носкам ботиночек, выглядывающих самыми кончиками.
Одежда, носки ботиночек, кружева рукава… серели легкой землей.
Как на кладбище, на могилках.
Куминов смотрел на них и не хотел, не хотел совсем-пресовсем поднимать глаза.
Но не удержался. Взглянул.
Она теперь не казалась девочкой, став взрослой. И волосы вовсе не белые. Желтые, выцветшие, как залежавшаяся в глубине шкафа простынь. Волнистые, длинные, собранные в высокую прическу и только по бокам опускавшиеся до груди. Волосы не были белыми, белым оказалось лицо.
Бледное, как присыпанное мукой, с огромными черными глазами и бледными тонкими губами. Дрогнувшими, поплывшими в уже виденной лягушачьей улыбке, становящейся все шире и длиннее, как у Буратино, до самых ушей. А потом, сочно чмокнув, губы раскрылись. И она наклонилась вперед, звонко растянув зеркало разбежавшейся паутиной трещин.