Девушка, которой пятнадцать исполнилось две недели назад, умирала. Три пули пробили ей лёгкие, когда она хотела убежать в соседнюю комнату. Но рука, сжимавшая скользкую от крови насиловавшего её немца деревянную ручку ножа, не дрогнула. Ножу было без разницы кого колоть. Человеческое тело он вспорол также легко, как до этого старик хозяин колол им подросших за лето молодых свинок. Вошёл над почкой, пробив аорту, и заставил совсем молоденького новобранца, лишь месяц прибывшего в страшную Россию, покорчиться перед смертью. Но девушка, хрипло хватающая воздух, уже не смогла этого увидеть.
Забежавший на звук выстрелов, под конец слившихся в захлебнувшуюся очередь, фельдфебель Мюллер сплюнул. Поглядел на скорчившегося в агонии молокососа Генриха из-под Дрездена, на старуху, плававшую в луже собственной крови, на ещё двух солдат, тридцать минут назад довольно смеявшихся, вспоминая дом. Прошёл к окну на противоположной стене, завешенному длинной легкой шторой из ситца. По пути равнодушно глянул на русскую девчонку, жадно хватающую воздух. Занавеску бросил на неё, вылил сверху всё, что было в керосиновой лампе, стоявшей на полке с книгами. Прикурил сигарету и щелчком отправил спичку в сторону ещё шевелящейся под тканью фигуры. Торопливо вышел на улицу, где ждало ещё много работы.
— Папка… папка… — Семён, младший и поздний сын нынешнего старосты Прохоровки, бился в руках отца. Но недолго, секунд двадцать. Потом вздрогнул, широко раскрыл глаза и умер.
Иван Николаевич всхлипнул, глядя на него. Невестки с двумя внуками уже не было. Их, вместе с сыном, он заставил выпрыгнуть через окно в задней стороне дома. Убежать у них не получилось. Очередь из пулемёта срезала всех четверых, когда они перепрыгивали через высокий забор. Семён смог добраться назад, неся в руках тело Сашки, родившегося в прошлом году.
Староста посидел, глядя на всполохи за окном. Покачал головой, вздохнув и порадовавшись что жена, Клава, умерла так и не увидев последнего из ребятишек. То-то сейчас бы убивалась-то поди. Правая рука, на которой не хватало двух пальцев, нежно провела по волосам сына, по лицу, навечно и ненадолго запоминая его. Крепкий старик встал, расправив плечи, и пошёл в чулан, где была лестница на чердак.
Немцы, конечно, шли верно. След от партизанской «летучки» привёл их в нужное место. Несколько парней, сбежавших из концентрационного лагеря под Сызранью прошлым летом, отбились от основного отряда и были здесь, в Прохоровке. Ещё вчера были. Уйдя незадолго до прихода карателей. Иван Николаевич, слушая крики умирающей деревни, очень надеялся, что те ребята доберутся до своих. И заплатят, сполна заплатят за тех, кто приютил их ненадолго, расплатившись за жизни пятерых сотней. Хотя он и сам сейчас сможет немного поквитаться.
Пули МГ-42, спрятанного на чердаке, у самого оконца под крышей, легли кучно. Продырявили тонкую жесть зимних «русских» вездеходных «даймлеров» отделения пехоты, приданной подразделению штурмбанфюрера Зейдлица. Сам он, мгновенно оценивший ситуацию, залёг за корпусом «порше». Пулемётчик, засевший на чердаке дома, стоявшего ближе к концу улицы, бил точно и умело. Два водителя и один солдат, сидевшие в машинах, погибли сразу. Ещё пятерых бывший староста срезал у соседского дома. Больше ему не дали, закидав гранатами и подкравшись со двора.
Последнее, что привиделось Ивану Николаевичу перед смертью — довольный детский смех, ладонь Семёна, ещё маленькая и очень мягкая в его руке и сладкий земляничный запах Клавы, которую он приобнял свободной рукой.
Деревенский пьяница Митрич, спрятавшийся в солому большого амбара на окраине села, быстро понял, что ошибся. Не понять это было очень сложно.
Разъярённые сопротивлением каратели пинками, прикладами и толчками загоняли оставшихся жителей внутрь большого деревянного строения. В нём, специально выстроенном на отшибе, зимой хранили общие запасы соломы. Понять, что будет дальше Митрич смог быстро. И жалел он только про одну свою ошибку. Про то, что продолжил пить, когда началась война. Про то, что специально подставил руку под диск на пилораме, где работал. Про то, что испугался пойти против этих чудовищ, что сейчас подпалили сарай сразу с четырёх сторон из огнемётов, надежно привалив ворота. Про то, что не ушёл когда мог к партизанам. Про то, что не забрал на тот ни одного немца. А потом было поздно сожалеть о чём-либо. Жар, удушливый дым и крики тех, кто не погиб сразу. Снопы красных искр, поднимающихся к стрехе, боль, собственная безумная боль и темнота.