Тогда он впервые услышал две страшных буквы… СС. Потом слышал много раз, также, как и слова «гестапо», «каратели» и «зондер-команды». Но тот раз был первым, странный и страшный рассказ польского еврея про гетто. В Варшаве, Познани, Лодзи. Про повязки с жёлтыми звёздами и нашивки на груди. Про машины с газовыми будками. Про лагеря, украшенные изречениями на латыни на высоких металлических воротах. Про многое, о чём говорить не стоило.
Но Абрам Моисеевич говорил, и Лёва видел, как тряслись сильные пальцы в тёмных пятнах на пергаментно-бледной коже. Тряслись от того страха, которого он смог избежать. Но тот пришёл к нему следом, сам, одной тёмной летней ночью разорвав границу.
Почему не выехали те, кто мог уехать? Почему не эвакуировались те, кто должен был? Этого Лёва не знал. Война, война… в её бардаке возможно многое. Он знал другое. Когда колонны парней в форме прошли дальше, в городок вошли такие же, в серо-мышином. Эти оказались не такими добрыми.
Отца Левы, крепкого и сильного, отправляли на рубку леса. Евреям работать на железной дороге стало нельзя, немцы опасались диверсий. Мать, вместе с другими, делала всё прочее, что указывали. Через неделю после прихода второй волны немцев все они уже носили те самые повязки и жили отдельно. Концы трёх последних улиц городка битком набили евреями. Согнали тех, что жили в округе. Набили людей в низкие небольшие дома как селёдку в бочки. И заставили жить, работать и ждать неизбежного.
Как же им было тяжело, как было страшно… Как? Неизбежность давила, наваливалась сверху тяжестью, душила все светлые мысли. Начальство гетто зачитывала какие-то приказы и воззвания, обещала, что по окончанию войны будет произведена ревизия, что все они останутся живы, если сейчас будут трудится, как следует на благо великой освободительницы Германии. А люди начали умирать.
Не было врачей и медикаментов, началась осень и пришли болезни. Голод, которым их морили за растянутой колючкой, добавлял слабевших с каждым днем. Но кого волнуют беды жителей гетто? Сейчас уже никого.
Местные жители, те, что пусть и боялись, но имели совесть и сердце, старались помогать. Незаметно, постепенно, но в гетто передавали теплые вещи, сапоги, калоши, дождевики. Когда полицаи ловили доброхотов, то могли и отпустить. Лишь бы в кошелке имелась в довесок к вещам и чугунку горячей картошкой с салом, огурцами, хлебом и яйцами, была стеклянная бутылка первача. Даже не давали вездесущими мальчишками, ужами пролезающими в незаметные щели ограждения, пинка под костлявые задницы. Но потом, видно, кто-то настучал немцам.
После этого стало хуже. Когда на городской площади, перед согнанными жителями прочитали первый приказ, немыслимый по жестокости, никто не поверил. Чуть позже, дергаясь в петле, над толпой висели двое мальчишек столяра Кузьменко. Передачи прекратились. Винить в этом людей было нельзя. Страх за семьи стал сильнее стыда и злости на убийц гетто.
Вместе с гавкающими на дойче немцами, чуть позже, в городок прибывали солдаты в зеленоватой форме. У них виднелись разные шевроны на рукавах кителей, разные лица, разный разрез глаз и цвет волос. И эти оказались ещё страшнее[31]. Они были не просто хуже.
Они говорили по-русски, с разными акцентами, с разной грамотностью в произношении простых слов. Национальность для них не играла никакой роли, главным стало другое.
Громко и с надрывом: один народ, один фюрер, один райх.
Хотя к народу-то они не относились. Они были другими, чужими, людьми второго сорта. А для своего народа, настоящего, большого и братского, стали теми, кем и были на самом деле — предателями. Но им было наплевать. Какая разница жидобольшевистским прихвостням до их формы и знаков различий? И еще больше тем, кто в этой форме до мыслей тех, кого они предали. Предали, прикрываясь лозунгами о свободе от красного рабства и коммуняк-евреев. Зато здесь лучше, вкуснее и жирнее кормят, и сами они — сильные, позволяющие себе все что угодно. Потому что в петлицах их офицеров по две серебристые руны, и они освобождают эту землю. От всех, включая детей.
— Дивись, камрад, яка гарна жидовка! У вас, москалей, таких бачив?
— Мм-м… эй, девка, а ну иди сюда!
…Сара бежит по улице, чавкая подошвами разбитых солдатских сапог. Похудевшая, слабая, но все ещё очень красивая. Сзади догоняют, хрипло дыша в спину. Удар по ногам, и чёрная липкая грязь летит прямо в лицо. Потом волосы, её всё ещё роскошные, как у мамы, волосы, накручивает в кулаке сильная рука. Рывок, Сара кричит, трое хохочут, тащат в сторону ближайшего сарая. Двери хлопают, крик Сары становится выше, захлёбывается. Потом кричит уже один из одетых в зеленоватую форму. Выстрелы, ещё…
31