Альберт прибыл в лагерь с Восточного фронта. Он был ранен в ногу и теперь слегка прихрамывал. От [68] него пленные узнали кое-что о событиях на фронте. Альберт очень уважительно говорил о советских солдатах, рассказывал о разгроме немецкой армии под Москвой, о дерзких налетах партизан. Эти известия разносились по баракам, поднимая на ноги больных, воодушевляя слабых духом, ободряя обессилевших.
Тогда- то в голове моей родился и стал зреть один проект.
Однажды я спросил Олюшенко:
- Иван, ты смог бы управлять немецкой машиной?
Олюшенко оторопело посмотрел на меня, но, видимо, догадался, к чему мой вопрос.
- Водить могу, но завести не сумею, - огорченно ответил он. - Но если будет нужно, и это сделаю,-добавил он, подумав.
Мы вшестером стали обсуждать план побега. Было решено: сначала найти способ преодолеть колючую проволоку. Тогда уже можно будет подумать и о немецкой машине.
Теперь все наши мысли были направлены на осуществление этого намерения. Мы снова подолгу бродили вдоль колючей проволоки, выискивая подходящее местечко, где бы можно было вырваться на волю, но всякий раз убеждались, что в огромной изгороди нет ни одной дырки. Проволока везде натянута ровно, и часовые на вышке не дремлют.
Скоро мы пришли к выводу, что единственная возможность бежать может быть осуществлена через крышу уборной, которая стояла прямо возле первого ряда колючей проволоки. Мы должны были взобраться на крышу и спрыгнуть по ту сторону изгороди, преодолеть второй ряд проволоки, не привлекая к себе внимания пулеметчиков на вышках.
Для осуществления этого плана нужно было много сил. Мы же были настолько истощены, что даже не смогли бы быстро влезть на высокую крышу уборной. Что же делать? Оставалось ждать, когда мы немного окрепнем и наберемся сил.
Однажды зимой среди пленных стали отбирать евреев. Их сажали в карцер, а потом уничтожали. У нас в бараке переводчиком был еврей Лева, умный и образованный парень, который совершенно свободно [69] говорил по-немецки. Он до войны окончил какой-то институт, потом его взяли в армию, там он окончил военное училище и получил звание лейтенанта. Сражался с немцами с первых дней войны. В плен попал тяжелораненым. В лагере, несмотря на то, что его назначили переводчиком, он держал себя с товарищами просто, по-братски делился со слабыми едой, хитрил с немцами. Словом, был свой парень. Теперь над Левой нависла опасность, и все мы думали, как отвести ее.
Как- то к вечеру к нам в барак зашел комендант лагеря. Лева понял, что это за ним. Бледный, испуганный, он подошел ко мне и попросил, чтобы я сказал коменданту, что он не еврей, а крымский татарин. Я обещал. Лева был черноволосый, курчавый, но круглолицый, с небольшими глазами. За татарина он мог вполне сойти.
Комендант давно меня заприметил. Каждый раз, когда мы стояли в строю, он останавливался против меня и, скаля крупные зубы, говорил: «Кляйн лейтенант». Я холодел, ожидая какой-нибудь неприятности, и думал: «Неужели он действительно знает мою настоящую фамилию и то, что я лейтенант? Неужели меня кто-нибудь выдал?»
Володя сначала тоже боялся за меня, потом мы привыкли к этому, и Володя высказал предположение:
- Ванюшка, ему, наверное, твои золотые коронки нравятся.
Что бы там ни было, но комендант меня не бил, и я решился попросить за Леву. Когда дошла моя очередь регистрироваться, я как можно спокойнее назвал себя:
- Корж Иван Григорьевич. Украинец.
А комендант между тем уже смотрел на Леву и ухмылялся.
Мешая русские слова с немецкими, я начал объяснять, что давно знаю Леву, что мы вместе с ним учились, что он вовсе не еврей, что мать у него русская, а отец крымский татарин. Шеф прислушался к тому, что я говорю, и стал по-польски нас спрашивать, меня и Леву, где мы учились, кто его родители. Не знаю, поверил ли он нам, но Лева был записан все-таки [70] как крымский татарин и впоследствии стал переводчиком всего лагеря.
Прошло полгода с того момента, как нас пригнали в этот лагерь. Евреев всех уничтожили. Русские и украинцы ежедневно умирали от побоев, голода и болезней. Нас становилось все меньше и меньше.
Немцы стали поговаривать, что скоро нас поведут на работу. Пленные оживились. Безделье угнетало всех. Кроме того, работа - это увеличение пайка.
- Нам не нужно вкусного, - говорили товарищи. - Нам бы хлеба и картошки побольше.
Наша шестерка приободрилась.
Работать - значит, выйти за пределы лагеря. Кто знает, может быть, мы уже близки к осуществлению побега.
И вот этот день настал. Утром после поверки отобрали тех, кто посильнее, и построили отдельно по сотням. Мы с Володей и Ваней попали в число сильных. Всех больных и слабых разогнали по баракам. Нам выдали хлеб не на семь человек, а на пять, как работающим. В рядах заговорили, что на этом пайке уже можно прожить. С голоду не умрешь.
- Во, смотри, какой большой кусок! - с восторгом говорил кто-то сзади меня. - Правда, ведь лучше получать на пять, чем на семь человек, и идти работать.
Не выходя из лагеря, мы съели свои суточные пайки и ждали в строю, когда подойдут конвойные. Солдат пригнали много - на каждую сотню их приходилось до двадцати. Конвоиры окружили колонну и повели нас в лес, подгоняя прикладами. Мы не могли идти быстро в неуклюжих деревянных колодках. Кроме того, более шести месяцев мы не ходили на большие расстояния. Пленные спотыкались, падали и за это получали такие удары, после которых кое-кто уже не мог подняться. Из колонны нельзя было выйти ни на шаг.
В лесу нас остановили и предупредили: кто отойдет на десять метров в сторону, будет расстрелян без предупреждения.
К месту работы на помощь немцам подошла лагерная полиция. Охрана окружила нас плотным кольцом. Мы беспомощно оглядывались по сторонам. Куда бежать? [71]
На горе виднелись поленницы дров. Нам объяснили, что мы должны таскать их с горы вниз и складывать у дороги. Нас выстроили цепочкой в два ряда по всей горе, и работа началась. Легкие поленья мы перекидывали с рук на руки. Но когда очередь дошла до толстых чурбанов и кряжей, дело пошло хуже. Не было сил поднимать их и передавать стоящему ниже товарищу. Тогда солдаты и полицаи начали подгонять нас палками. Не оставалось ничего другого, как просто скатывать бревна и кряжи сверху. Но толстые, тяжелые бревна трудно было удержать внизу, они накатывались на ноги, увечили нерасторопных.
Одному, второму, третьему отдавило ноги. Послышались стоны, а бревна все катились сверху и катились. Хочешь - не хочешь, а лови их. Зазеваешься - придавит. К полудню среди нас уже было несколько раздавленных. Немцы приказали сложить их трупы в штабель.
Этот первый рабочий день тянулся бесконечно. Нас построили в колонну только тогда, когда весеннее солнце зашло за макушки невысоких деревьев. Печальным было возвращение в лагерь. С трудом бредя по дороге, мы несли носилки с убитыми и ранеными, вели товарищей, которым отдавило ноги.
Нас встречали те, кто остался в лагере. Они надеялись, что в лесу мы найдем что-нибудь съестное и вечером поделимся с ними.
Вот мы и несли добычу: человек двадцать лежало на наспех сооруженных носилках. Одни были уже мертвы, другие умирали. Увидя это, больные и слабые разошлись по баракам. Они перестали завидовать нам, здоровым.
В лагере нам дали по литру баланды. И все. Так в первый же день мы поняли, что работа не избавит нас от голода.
На следующее утро в рабочую колонну встали всего человек четыреста. Более сотни остались вместе с больными и слабыми. Немцы и полицаи, понимая, что за ночь не могло заболеть сто человек, начали избивать всех подряд: больных и слабых. Одни выскакивали из-под палок, присоединялись к рабочей колонне, другие падали тут же, кричали, просили пощады, вырываясь из строя, бежали по лагерю, но их настигали [72] полицаи и палками загоняли в рабочую колонну.