Всю ночь мы не спали. Из караульного помещения доносились отчаянные крики.
Утром нас выгнали на поверку. Из караульного помещения вывели Агеенкова, Аноприка и Хитрика. Их было трудно узнать, они посинели и опухли, на лицах виднелись подтеки крови. Хитрика и Агеенкова отпустили в строй, Аноприк остался возле караульного помещения. Повесив голову, он с трудом стоял на ногах. Нас пересчитали. Потом вызвали из строя Загиная. Остальных всех загнали обратно в барак.
Аноприк признался. Сейчас вызовут меня. Возле меня собрались близкие друзья и товарищи и дали твердый наказ.
- Держись, Ванюшка! Не признавайся.
Я пожал им всем руки и на всякий случай сказал свой точный адрес и настоящую фамилию.
Послышались свистки, извещавшие о построении. Мы выбежали и построились. Нас привели к караульному помещению. Возле меня стояли Володя и Василий Истомин. Они незаметно для остальных крепко сжимали мои руки, я отвечал на их пожатие, как бы обещая не подвести.
Отворилась дверь караульного помещения, на крыльцо вышел солдат с бумажкой в руке и зачитал мой номер.
Я вышел из строя и, стараясь ступать увереннее, направился за ним. На крыльце оглянулся, кивнул товарищам и вошел в караульное помещение.
В караульном помещении, кроме лагерной охраны и унтер-офицера, сидели два гестаповца, справа стоял Лева, переводчик из центрального лагеря, слева в углу Аноприк и Загинай.
Как только я вошел, гестаповец сразу же через переводчика начал задавать мне вопросы.
- Знаешь ли этих двоих? - показывая на Аноприка и Загиная, спросил гестаповец.
- Знаю, - твердо ответил я.
- Они говорят, что ты убил полицая. Правда это? - снова спросил гестаповец. [90]
- Нет, я не убивал, - ответил я.
- Значит, это они убили полицая? - спрашивает гестаповец.
- Не знаю, не видел, - ответил я.
Посредине караульного помещения стояли два стула, на которых, видимо, били предыдущих товарищей.
- Ложись! - показав на стулья, приказал гестаповец.
Сопротивляться бессмысленно. Лег. Двое солдат начинают меня бить резиновыми жгутами. Я стиснул зубы и расслабил мускулы, чтобы легче переносить боль.
Отсчитали двадцать пять ударов, облили водой, подняли.
- Ну, теперь ты скажешь, кто убил полицая? - спросил гестаповец.
- Нет, не знаю.
Гестаповец снова велел лечь на стулья. Лег. Солдаты начали отсчитывать удары. Я почувствовал, что начинаю терять сознание. Тогда Лева, как будто ругаясь, закричал мне:
- Ори, Иван! А то забьют до смерти.
Но я молчал - все равно забьют или расстреляют. Меня снова подняли и поставили на ноги. Гестаповец задает вопрос:
- Так ты признаешься, что зарезал полицая? Эти двое, - он указывает на Аноприка и Загиная, - говорят, что у тебя есть кинжал, и ты им зарезал полицая!
- Нет, я не резал, и у меня нет кинжала, - ответил я.
- Значит, они врут? Это они зарезали полицая?
- Не знаю, я не видел. Я все время был на конюшне и никуда не отлучался. Это может подтвердить солдат, старший конюх.
Солдат- конюх, находившийся здесь, подтвердил, что действительно я все время работал и никуда не отлучался.
Начинают допрашивать и бить Аноприка и Загиная. Они рассказывают все, как было: что полицай был жесток с пленными и его все ненавидели, что убил его я самодельным кинжалом, а они только помогали. Хорошо было только одно: Аноприк не проговорился о группе побега. [91]
Пряча от меня глаза, он обратился ко мне:
- Ванюша, признайся во всем. Все равно погибать. Лучше одному, чем троим.
Дешево же он хотел отделаться! Ведь стоило ему перетерпеть все побои, вина за убийство пала бы на гражданского немца, так как полицай путался с его женой…
Допрос продолжался часа три. Вопросы и ответы были одни и те же:
- Ты зарезал полицая?
- Нет, не я.
- Значит, они зарезали и сваливают на тебя?
- Не знаю, не видел.
Тогда третий раз положили меня на стул и опять принялись бить.
К вечеру нас вывели из комнаты и втолкнули в подвальное помещение по разным углам, выставив охрану.
Гестаповцы уехали. После обеда, которого нам, конечно, не дали, нас вывели на улицу. Возле караульного помещения стояла запряженная двумя лошадьми подвода. Нас посадили по разным сторонам телеги, руки связали сзади. В телегу сели два солдата с автоматами, и она тронулась по дороге в центральный лагерь.
Ехали молча. Только сидящий впереди ездовой француз Густав все мотал головой, вздыхал и знаками показывал мне, что нужно было зарыть полицая или бросить его в колодец и завалить мусором. Но теперь уже было поздно об этом рассуждать.
Всю дорогу я размышлял о том, что с нами будет, как мне нужно вести себя и как поступить с Аноприком и Загинаем. И решил, что перед расстрелом или повешением возьму вину на себя, но пока до последней минуты буду держаться на своем, чтобы они понесли наказание за малодушие и трусость.
В лагере нас уже поджидали и сразу же отвели в караульное помещение. Снова допросы. Я отвечал то же самое. Комендант лагеря приказал посадить нас в карцер.
Здесь все уже знали о происшедшем. И когда нас вели в карцер, ребята кричали: «Молодец, Ванюшка! Сколько он, гад, уничтожил нашего брата!» [92]
Меня поместили отдельно, дверь заперли. В карцере темно - окно закрыто ставнем.
Я сел на голые доски топчана. Через некоторое время в дверь постучали. Я подошел, прислушался. Стук повторился. Слышу негромкий голос:
- Ванюшка! Не падай духом. Как только стемнеет, мы тебя накормим.
Я узнал голос Левы-переводчика. «Не провокация ли какая?»-пронеслось в голове. Но тут же отбросил эту мысль. Левка - свой. Он знает, что такое жизнь на волоске.
Через щели ставня было видно, что начало темнеть. В тишине и темноте я задремал. Сколько дремал, не знаю, только вдруг слышу - дверь заскрипела. Вскочил. На пороге две фигуры. Голос Левы:
- Пошли, Ванюшка, к нам в комнату. В случае чего - нас предупредят.
Я не решался выходить.
Лева звал настойчиво:
- Ну, пошли, пошли! Чего ты боишься? Полицая резать не боялся, а нас боишься.
Комнатка, где жили переводчики, находилась напротив карцера. На столе я увидел полный котелок супа и полбуханки хлеба.
- Садись и ешь, - сказал другой переводчик Левицкий. - Отдыхай в тепле. Потом мы тебя снова запрем.
Я наелся картофельного супа, одолел полбуханки хлеба и приободрился.
Почти всю ночь я просидел в теплой комнате переводчиков, а под утро они снова заперли меня в карцере.
Утром меня, Аноприка и Загиная снова вызвали в караульное помещение. Начался допрос.
Те же вопросы. Те же ответы.
Ночью Лева опять отпер карцер и привел меня к себе.
Во время утреннего допроса Лева слышал от гестаповцев, что нас отвезут в какой-то «черный лагерь» - лагерь смерти, но когда отправят - не разобрал.
Он и Левицкий решили устроить мне побег. Они хотели открыть ставню на моем окне. Решетка там не толстая. Я мог бы сам разогнуть прутья и вылезти. [93]
Днем они собирались приготовить для меня лазейку возле уборной. А ночью я должен был бежать.
Все было решено. Но в четыре часа утра за мной пришли солдаты. Вывели из соседнего карцера Аноприка и Загиная и всех нас повели по дороге на станцию.
Дорогой я все приглядывался, нельзя ли броситься в сторону и скрыться в кустах. Но куда бежать из-под автомата, в деревянных колодках, привязанных к ногам веревками…
На душе было тоскливо. Меня уводили навстречу полнейшей неизвестности. Я все думал по пути: удастся ли нашей группе, после всей этой истории со мной, осуществить побег. Как я желал им удачи! Как они мне были дороги в эти минуты! [94]
Кто убил полицая?