Когда стало совсем светло, мы поднялись.
Я чувствовал себя плохо. Лицо горело. Притронулся рукой - пальцы стали липкими: из ран сочилась кровь. Спрашиваю, нет ли у кого-нибудь зеркальца. Нашелся осколок у сержанта Молоткова. Он нехотя подал его мне. Взглянул я в зеркальце и себя не узнал. Вместо пышного чуба торчал клочок обгорелых волос, с правой стороны кожа на голове полопалась, лицо обгорело и потрескалось. На левое ухо я не слышал совсем. «Навек калека, урод!» - пришла мне мысль, и рука невольно потянулась к пистолету.
Сержант Молотков перехватил мою руку и с упреком и жалостью произнес:
- Не смейте! Мы вас доставим в санбат. Вас еще вылечат.
Мне стало стыдно перед товарищами: я отвернулся.
У кого- то нашелся бинт. Чьи-то ловкие руки забинтовали мою голову. Фуражки на мне не было. Я так и не нашел ее после взрыва в доте. Один из бойцов отдал мне свою фуражку. Гимнастерку мне зашили. И я стал снова похож на солдата, приободрился, приосанился, несмотря на сильную боль и слабость.
Нам нужно было срочно принимать какое-то решение. Младший лейтенант Евсюков и старшина Ильин просили меня командовать группой. Место, где мы остановились, оказалось слишком открытым. Мы углубились дальше в лес, а затем приблизились к опушке леса с другой стороны, - отсюда вели наблюдение. Расположились так, чтобы на случай нападения можно было обороняться. [34]
Нам были видны две дороги. По обеим двигались колонны немцев. Прежде чем предпринять что-либо, мы должны были узнать, велик ли этот лес, есть ли в нем немцы, можно ли достать какую-нибудь пищу. Я послал в разведку по два человека в три разные стороны. Разведчики вернулись быстро со всех трех направлений. Лес оказался небольшим и отовсюду видны движущиеся немецкие части. В одном направлении есть деревушка, но в ней немцы.
Данные неутешительные. Все бойцы голодны и почти все ранены. В лесу нам долго сидеть нельзя. Я, как командир группы, должен был найти выход из положения.
День кончался. Солнце уже садилось за горизонт. Нас всех клонило ко сну. Оставив охрану, мы легли спать. Утром 5 июля, еще только начинал пробиваться свет, я поднял всю группу.
- Товарищи, сейчас спать не время.
Снова в разведку по трем направлениям ушли бойцы. Они получили задание не только узнать, где немцы, но и достать любым способом что-нибудь съестное - хлеба, картошки, овощей. Иначе скоро мы не сможем двигаться. Я не ел больше суток, остальные - уже несколько дней.
Томительно долго тянется время. Солнце поднимается все выше и выше. Становится жарко. Хочется пить. Мы облазили все кусты, заглядывали в каждый уголок леса, но не нашли ни ручейка, ни даже крохотного родничка. Хотелось есть, но ничего поблизости не было - ни ягод, ни грибов. Так мы и сидели и поджидали ушедших товарищей.
Вот уже двенадцать часов, а разведчиков все нет. Где они? Что с ними? Сидеть и ничего не делать невозможно. Посылаю еще двоих в восточном направлении. Никто не возвращается. Уходят младший лейтенант Евсюков и старшина Ильин. Мы остались вдвоем с сержантом Молотковым. Он за наблюдателя и за охрану. И снова ждем - час, два, три…
К вечеру вернулись Евсюков и Ильин. Мы не сразу узнали их. Вместо армейской формы на них надеты грязные штаны и рваные крестьянские рубахи. Они пришли мрачные и сообщили, что есть нам ничего не принесли - в селах кругом немцы. [35]
- Немцы продвинулись очень далеко, - сказал Евсюков. - Подходят к Киеву. Мы решили пробираться туда, - добавил он, не глядя мне в глаза.
- Одни? - спросил я его с изумлением. Я не мог даже представить, что они могут бросить нас одних, раненых и ослабевших, без еды и воды, здесь, в лесу, окруженном врагами.
- Чем всем погибать… - начал было Ильин.
- Ах, вон как вы рассуждаете, - оборвал его сержант Молотков. - Ну, так идите, предатели!
Мне тоже ничего не оставалось, как посоветовать им скорее убираться отсюда.
Они тяжело побрели по лесу, оглядываясь, очевидно опасаясь пули в спину.
Мы с сержантом Молотковым снова остались одни в лесу, окутанном прозрачными летними сумерками. Несколько мгновений сидели неподвижно, подавленно молчали. «Неужели остальные тоже ушли? Тайком?» - эта мысль не давала мне покоя. Я с трудом мог подняться. Молотков выглядел бодрее. Я нерешительно предложил:
- Может, ты тоже пойдешь в деревню, выпросишь гражданскую одежду и попробуешь пробраться к своим?
- Я никуда не пойду от вас, товарищ лейтенант, - очень просто ответил сержант.
Я посмотрел на него, и на глазах у меня выступили слезы благодарности…
Эту ночь мы провели в лесу.
Наступило следующее утро.
У меня уменьшились головные боли. Я попробовал походить потихоньку - ничего, получается, «Дальше должно быть лучше», - подумал я.
Я сумел дойти до опушки леса, оглядел внимательно открывшуюся местность. Впереди кустарник, потом дорога. Сейчас она пустынна. А еще час назад до нас доносился гул машин, треск мотоциклов, рокот танков. Дальше поля, вдали виднеется село.
Я вернулся к тому месту, где оставил сержанта. Он сидел на траве и старательно зашивал свою гимнастерку.
- Володя, надо идти, - сказал я ему.
- Да, - ответил он и поднялся. [36]
Мы стали собираться. Все, что могло мешать в пути, а также документы и письма бойцов, которые остались в их солдатских мешках, мы зарыли под одним приметным кустом. Взяв с собой по одной гранате и пистолеты, мы вышли на опушку леса и, поддерживая друг друга, спотыкаясь о рытвины и корни кустарника, побрели по направлению к дороге. Шли медленно, с передышками. По проселочной дороге идти стало легче. Кроме того, она полого спускалась вниз, в небольшую лощину. Это еще более облегчило наш путь. В лощине мы подкрепили себя студеной водой из ручейка.
Подбодрились.
Шли долго, хотя расстояние было небольшое. Около полудня подошли к селу. Вот сейчас спустимся с пригорочка, и начнутся крайние хаты. Мы легли на землю и долго наблюдали за входившей в село дорогой. Ни души. Поднялись и пошли смелее. Подошли к первой хате, постучали - никого. Подошли ко второй - тоже никого. Из следующей хаты вышла женщина. Мы спросили ее, есть ли здесь немцы.
- Были, да ушли, - хмуро ответила она.
Тогда мы попросили ее дать нам что-нибудь поесть. Она неохотно вернулась в хату и спустя несколько минут вынесла нам по малюсенькому кусочку хлеба.
- Не взыщите, больше ничего нет, - развела руками женщина.
В это время на крыльце хаты появился мужчина с черными усами. Он оглядел нас и, ни слова не сказав, скрылся за углом хаты. Мы с сержантом настороженно переглянулись.
И не успели мы съесть поданные нам женщиной кусочки хлеба, как нас в одно мгновение со всех сторон окружили немецкие солдаты с автоматами и какие-то люди в гражданской одежде с винтовками. «Конец», - мелькнуло у меня в голове.
Нам скрутили руки, обшарили наши карманы, взяли оружие и повели по улице села в школу, где у немцев, по-видимому, размещался штаб. Разговаривать с нами никто не стал. Нас обоих втолкнули в одну из просторных комнат, где было уже много наших бойцов и офицеров, и развязали руки. Здесь мы увидели Олюшенко и Щербакова, наших разведчиков. Они вида [37] не подали, что знают нас. Мы легли на пол рядом с ними и тоже молчали. В комнате никто не разговаривал.
Через какое-то время пришли люди в гражданском, очевидно сельские полицаи, и сняли с меня хромовые сапоги, бросив взамен драные опорки. Они ушли, оставив дверь открытой.
Во дворе стояла кухня, возле которой все время крутились пьяные немецкие солдаты. Наши военнопленные, видимо, уже знали порядок, заведенный здесь, и один за другим вышли во двор.
В комнате остались мы с сержантом Молотковым.
- Володя, - зашептал я ему (мы теперь называли друг друга только по имени), - мне выходить нельзя. Каждый немец, каждый полицай будет спрашивать, где я обгорел. Иди и узнай, нет ли какой-нибудь возможности убежать.