Поезд тронулся. Бабушка и тетя Франца становились все меньше и меньше и наконец совсем скрылись из виду.
Мы сели на скамейку. Мама — посередке, мы с братом — по бокам. Долгожданное путешествие к отцу, которому было очень трудно без нас, началось.
— Мама, куда мы едем? — спросил Кирилл.
— К отцу.
— Куда к отцу?
— Далеко-далеко.
— Куда далеко?
— К отцу.
Мы с братом были в восхищении и без устали повторяли свои вопросы.
Потом нам это надоело.
Колеса, бежавшие по светлым рельсам, пели свою песню. Услышала ее первой мама.
— Тише, тише, — сказала она. — Послушайте!
— Что послушать? — спросил брат.
— Послушайте! Услышите, как колеса поют. О чем говорят колеса?
Мы притихли и стали прислушиваться. Поезд спешил, и торопливые колеса все вертелись и вертелись. Только зачем они вертелись? Чтоб поскорей привезти нас к отцу!
Мама сказала:
— Колеса говорят: „Поезд спешит!“
— Куда спешит?
— К отцу!
Тут она нас обняла и звонко рассмеялась.
— Ну, слышали, как говорят колеса?
Мы снова прислушались, и мама опять сказала:
— Поезд спешит.
— Куда спешит?
— К отцу!
Мы уловили ритм колес и вместе с ними напевали песенку, которую пел поезд.
Дорога была долгой. На редкость долгой. Ей просто не было конца.
Вскоре и песня колес нам наскучила.
Теперь мама показывала мелькавшие за окном деревья, ручейки и речки, стада коров на лугах, дома и людей на дороге.
Станции шли одна за другой. Но нашей все не было.
— Мама, куда мы едем? — в который раз спрашивала я.
— Ты же знаешь, к отцу!
— А куда к отцу?
— Далеко-далеко!
Игра, которая нас так забавляла, неожиданно прекратилась.
— Мама, мама, мы не едем далеко, мы едем в Марибор! — веско заявил брат.
Я навострила уши:
— А где Марибор?
— Еще одна остановка, и еще одна…
Но маме больше не удавалось успокоить меня.
Когда поезд останавливался, я хватала ее за руку и тащила к выходу, на перрон, к отцу.
— Уже Марибор!
На каждой остановке мне хотелось выйти из вагона. В Марибор. К отцу.
— Нет, нет, еще не Марибор! — говорила мама.
— Уже, уже, уже…
— Тогда ступай одна!
Я пошла по вагону к выходу.
Мама догнала меня, взяла на руки и понесла назад. Теперь уж я смирно сидела на своем месте.
В Марибор мы приехали очень усталые.
Там нас встречал отец.
Мама помахала ему в окошко. И мы с братом, встав на скамейку, тоже.
— Папа здесь! — кричала мама. — Видите его?
Папа стоял на путях и тоже махал нам. Прямо по рельсам подбежал он к нашему поезду.
Наконец мы все трое были в тамбуре вагона, а внизу, у ступенек, стоял наш папа.
Я протянула руки, и папа подхватил меня. Он поднял меня, как пушинку, обнял, поцеловал в обе щеки и поставил на землю рядом с собой.
Потом он взял Кирилла и поднял его так высоко, что мне показалось, будто он вот-вот взлетит. Еще мгновение — и брат уже стоял на земле рядом с ним.
Затем он подал руку маме, и она спустилась на перрон. Они обнялись, и отец растроганным голосом проговорил:
— Я так вас ждал!..
— Теперь мы все вместе, — сказала мама.
С Похорья задул холодный ветер.
— Ой, как здесь холодно! — воскликнула мама.
— Это тебе не Крас, — сказал отец, — зимой здесь ходят в пальто…
В Крапиве у мамы не было никакого пальто. Первое пальто она себе завела перед отъездом в Марибор.
На тележку, которую отец одолжил у хозяина дома, родители сложили весь наш скарб, впряглись в дышло и двинулись в путь.
Кирилл спокойно шагал рядом с ними, а я все время хныкала и капризничала, и отцу пришлось взять меня на руки. Я тут же крепко заснула.
Так мы оказались на другом конце нашей родины.
Отец снял квартиру в старом, приземистом одноэтажном доме на берегу Дравы, у самого железнодорожного полотна. Неподалеку был огромный мост, по которому ходили поезда в Марибор и обратно.
За нашим домом находилась конюшня, где громко ржали и били копытами скаковые лошади, принадлежавшие господину Тралину. Мы часто видели, как он вместе с женой катил по нашей улице в экипаже, запряженном парой бойких, породистых рысаков.
По соседству с нами жили Центнеры. Отец Центнер был точильщик. Он возил на тележке свое точило, кричал под окнами: „Точим ножи и ножницы!“ — и точил все, что ему давали. Никогда у нас не было таких острых ножей, как в то время, когда мы жили у Дравы.
Итак, мы жили в Мариборе, в который после войны понаехало много народу с Адриатики.
Сколько раз я слышала, что Марибор лучшее место на земле, что это прямо-таки штирийский[1] Меран.
Я тогда не понимала, что хотят сказать люди этим сравнением, но угадывала, что в нем высшая похвала Марибору, и всю жизнь гордилась Марибором и его жителями.
Весной нас, ребят, охватывало какое-то особенное нетерпение в этом штирийском Меране. Мы просто не могли дождаться, когда наконец сбросим башмаки и будем бегать босиком по мягкой траве, по дороге, по двору.
Много лет спустя мне довелось побывать в настоящем знаменитом Меране, который одолжил Марибору частицу своего славного имени. Меран — это альпийский городок в Италии, угнездившийся высоко в горах, обвеваемых теплыми морскими ветрами.
— Откуда вы? — спрашивали нас погонщики мулов.
— Откуда? Из штирийского Мерана!
— Значит, из Марибора!
— Вы, возможно, из Марибора, а мы из штирийского Мерана. — заметили мы и так припустили вперед, что только искры полетели.
Панамка осталась на поле боя
Не помню, какой был день — будни или воскресенье.
Помню только, что мама стояла на пороге.
Мы жили на Драве, в низеньком, покосившемся, приземистом домишке.
Папа, брат и я собирались в дорогу.
Мама, в завязанном сзади платке, стояла в дверях и скорее для очистки совести молила:
— Пожалейте меня, не ходите!
Лицо ее выражало тревогу.
— Я пойду с папой! — решительно заявил брат и, помахав словенским флажком, выжидательно воззрился на отца.
— Ну, ребятки, пошли! — бодро сказал папа, пропуская мимо ушей мамины просьбы.
— Не бери детей! — опять простонала мама.
Она просила и умоляла, но отец был не из тех, кого можно переупрямить.
Мы с братом прижались к отцу, взяли его за руки и зашагали с ним в сторону Заречной улицы. Я спешила изо всех сил, боясь, как бы мама не передумала и не вернула нас домой.
Я оглянулась: мама все еще стояла у порога и смотрела нам вслед.
Итак, победа за нами! Мы шли в город! Шли по Заречной улице, которая спускалась вниз, под железнодорожный мост, а потом снова поднималась наверх.
Драва была такая широкая, что я едва видела другой берег. Мутная и быстрая, она яростно билась о бетонные сваи моста.
Мы шли по берегу Дравы в ту сторону, откуда она текла.
— Чья Драва? — спросил брат и глянул на отца.
— Драва наша! — ответил он.
— Наша! — подтвердила я.
— А чья Сава? — погромче спросил Кирилл.
— И Сава наша! — ответил папа.
— Наша! — словно эхо, повторила я.
— А Соча? — спросил Кирилл еще громче.
— Наша! — ответил отец.
— Наша! — присоединилась к нему я.
Эти слова мы повторяли снова и снова, утром, в постели, за обедом и ужином — всегда, когда папа был дома. Они стали нашим гимном, нашей любимой игрой. Я участвовала в этой игре, даже не подозревая, что тем самым мы осуждаем захватчиков, посягнувших на нашу словенскую землю вдоль реки Сочи.[2] А теперь кое-кто зарился на наш город Марибор.[3]
3
После распада Австро-Венгрии в 1918 году австрийские националисты хотели присоединить к Австрии словенскую территорию вдоль реки Дравы с городом Марибором.