Мужское имя прозвучало странно на ее губах.
— Сколько лет ты была за ним замужем?
— Почти три года.
Она ответила без грусти, спокойно, как говорят о далеком прошлом, память о котором вызывает только удовольствие.
— Какой он был? — неожиданное столкновение с призраком разрушило мое спокойствие, но я хотел знать.
— Он был офицером Белой армии. Один из последних прибывших в Китай. Он был разведчик.
— Он, наверно, был много старше тебя?
— Мне было почти восемнадцать, а ему тридцать четыре. Мы венчались в Харбине в маленькой церкви. Отец говорил, что он всегда хотел сына, такого, как Владимир. И Владимир его любил тоже.
— Вы были счастливы?
— Да, я никогда не могла понять, почему он хотел жениться на мне. Он был хороший, храбрый, совсем как отец. А я была девочка, глупая и боялась всего. Знаешь, что меня делало счастливой? Я могла обожать его без боязни, что он обманет меня. Ты понимаешь? Нет, не меня, а что он предаст что-то в самом себе.
— Я думаю, что я понимаю.
— И это постоянное изумление, что он мой муж, это было как… как великий дар, которого я не заслуживала, но была счастлива принять.
— Но как он мог оставить тебя? — в моем голосе слышалась горечь, но она даже не замечала ее.
— Он не оставил меня, он исполнял свой долг.
— Он оставил тебя ради России, — сказал я.
— Кто же знал, что он не вернется? И даже если бы он знал, он все равно бы пошел. Родина прежде всего.
— Глупости. Он прежде всего должен был думать о тебе.
— Я не могла бы тогда любить его.
— Я бы заботился о любимой женщине больше, чем о моей родине. Моя жена всегда была бы важнее всего.
— Как странно, — сказала она, — как странно.
— И что хорошего в его геройском подвиге? Чего он достиг? И ты осталась одна с ребенком.
— Я была не одна. Отец был со мной.
— Ради Бога, да разве ты не была несчастна?
— Конечно, была. Но это было не так важно, как дело Владимира.
— О, Боже! — сказал я. — Я никогда, никогда не пойму всех вас.
— Я это знаю, — сказала она тихо.
Я предполагал провести этот день совсем по-другому, но теперь я почувствовал себя усталым, побежденным какой-то невидимой силой, лишенным нежности и даже злым. Гнев остался где-то у меня в сердце и затаился там, как мстительное животное. Несколько дней я не мог отделаться от чувства неловкости. Как будто бы я следил с подозрением за Тамарой. Постоянная натянутость нарастала, пока наконец однажды, в воскресенье, я не решил поговорить с ней.
Я был один в доме, ожидая ее возвращения из церкви. Когда Тамара пришла, ее спокойное выражение лица разозлило меня, и я стал ходить по комнате молча. Она спокойно сидела с книгой и чашкой чая, не замечая моего раздражения.
— Сегодня холодно, — сказал я.
— Разве? Я не заметила.
— Ты никогда ничего не замечаешь, — Тамара ничего не ответила.
— Если не холодно, пойдем погуляем.
— Я хочу почитать. Я пришла домой пешком.
— Эта книга выглядит такой же старой, как ваша революция. Почему ты всегда читаешь эти старые книги? Почему ты никогда не читаешь ничего нового? Ты когда-нибудь читала хоть один американский роман? Или английский?
Она взглянула на меня, удивленная на моим тоном.
— Почему ты не идешь гулять один?
— Не хочу. Я хочу поговорить с тобой.
— О чем?
— О нас. О тебе и обо мне.
— О нас? — протянула она.
Я понял, что разговора не будет. Я понял, что слова не пробьют стену, которую она воздвигла и за которой жила. Я должен был заставить ее увидеть себя и посмотреть на нашу любовь при дневном свете. Резко подойдя к ней, я притянул ее к себе и наклонил ее голову назад. Я хотел видеть ее раздетой, не укрытой ночью и темнотой, я хотел заставить ее признать свою страсть. Она освободилась от моих объятий и побежала к двери.
— Нет, — закричал я, — на сей раз ты не убежишь от меня.
Если бы я мог понять тогда, почему ее лицо было так искажено страхом, я бы отпустил ее, но стремление уничтожить ту Тамару, которая находилась между мной и ночной Тамарой, было сильнее тоскливого предчувствия сердца. Я загнул ее руки за спину и прижал к стене своим телом.
— Посмотри на меня, — сказал я, когда она мученически уронила голову на грудь.
— Посмотри на меня, Тамара, — закричал я опять. Она медленно подняла глаза, в них не было ничего, кроме ужаса и мольбы. Я стал целовать ее с гневом и страстью, и горечью, и болью.
— Ты моя, моя, моя, — повторял я ей, и каждый раз эти слова ударяли ее, как пощечина.
— Почему ты не хочешь признать, кто ты? Ты не святая, не вдова героя. Подумай о ночах, когда ты приходишь ко мне. Вот это ты, настоящая ты.