— Я же тебе говорила, что нужно было перевязать веревкой, — сказала она мужу. — Ведь эти чемоданы служат нам уже двадцать восемь лет.
— Где же было взять веревку?
Я сказал, что отнесу чемоданы на борт как они есть, а там мы, может быть, найдем веревку.
— Да храни тебя Бог, — сказал старичок.
Мы должны были ждать на трапе, пока три человека волокли пианино на борт, а когда старик и его жена были уже на корабле, еще одна старая женщина попросила меня помочь ей со швейной машиной.
— Поставьте ее вон туда рядом с теми подушками, тогда она не поцарапается. Она со мной разделила всю эмиграцию, теперь едет домой.
На пристани толпа расступилась, дав дорогу священнику. Он был очень высокий, и золотое одеяние не могло скрыть его могучего тела. Он шел медленно, время от времени останавливаясь и держа золотой крест, как древний патриарх, готовый обратиться к народу.
По окончании службы кто-то подошел к нему с серебряной чашей. И он начал кропить присутствующих водой.
— Да храни и сохрани вас Господь. Да будет ваше путешествие домой радостным.
— Пора всем садиться на пароход, товарищи, — закричал советский матрос.
Толпа, до этого молчаливая, задвигалась, и множество голосов зазвучало в воздухе.
— До свидания, до свидания, пишите…
— Скажите матушке-России, что мы скоро увидимся.
— Постарайтесь найти нашу старую няню.
— Поцелуйте родную землю от нас и березы тоже…
— До скорого свидания.
Когда подняли трап, голоса стали громче.
— Скажите нашей Родине…
— С Богом. Да благослови Господь вас и нашу Россию.
— Передайте привет матушке-Волге.
Во всех этих голосах слышались гордость, надежда, радость ожидания, и то же звучало в голосах, которые им отвечали:
— Приезжайте поскорее.
— Спасибо Китаю.
Вдруг все голоса были заглушены звуками громкой музыки. На пристани играл оркестр — «Страна моя, Москва моя, ты самая любимая…» Пароход начал отчаливать. Оркестр продолжал играть, расстояние между кораблем и пристанью становилось все больше и больше, отдельные фигуры на борту слились в одну безликую толпу, и название парохода на корме, «Победа», уже стало едва различимо.
Александр молчал всю дорогу, пока мы шли к моему отелю. Когда мы пришли, я предложил ему выпить, но он отказался. Он сказал, что он предпочел бы вообще не идти в ресторан. Я заказал обед в комнату и рассказал ему о моем визите в госпиталь Мунг-Хонг. Он слушал, не перебивая, глядя на меня полными муки темными глазами, так похожими на Тамарины, и я понял, к моему удивлению, что я редко думал о нем как о ее сыне.
— Наш консул дал мне слово, что она будет отправлена на первом же госпитальном корабле. Это будет через месяца четыре…
— Я не знаю, узнает ли она тебя, — сказал я.
— Мы были очень близки с ней — в начале нашей жизни на кладбище.
— Когда я встретил тебя впервые, у меня было впечатление, что ты был ближе к дедушке.
— Может быть, я любил его больше, я тоже его боялся, но мама была… Только это было до того, как вы пришли к нам в первый раз. Как она сердилась на меня за то, что я продолжал говорить о вас и расспрашивать об Америке, когда вы ушли. Вы казались мне таким далеким, недоступным, как принц.
На мгновение меня охватило чувство, что он говорит о ком-то другом, а не обо мне, и я слушал с чувством отчуждения, как будто все это мне было совершенно незнакомо.
— Почему недоступным?
— Вы говорили о вашей стране таким небрежным тоном, вернее, вы очень редко о ней вообще говорили. Вы знаете, как богатые, которые так привыкли к своему богатству, что никогда не упоминают о деньгах. Я думаю, что я все это не мог понять в то время, я только знал, что вы были совсем другим, не таким, как мы, что вам не надо было никому ничего доказывать, и я завидовал вам в этом.
— А нужно было что-то доказывать?
— Постоянно. Хотя меня дома учили быть гордым, и я был, а все же существовали некоторые вещи: старая одежда и то, как мама выглядела, когда она приходила в школу, по сравнению с другими матерями, и как молодой француз, муниципальный служащий, который приехал с инспекцией на кладбище, ругал моего деда, и как другие дети звали меня женским именем Александра, потому что я носил пальто для девочек.
— Я помню это пальто. Оно было на тебе, когда мы были на открытии памятника Пушкину.
— А на вас был новый блестящий серый дождевик. Вы обещали мне фотографию памятника…
— Прости меня. Я честно собирался тебе ее дать.