— Костя! — вдруг послышалось откуда-то сверху.
Я пробежался взглядом по окнам третьего этажа. В одном из них качнулась тюлевая занавеска и тот же жалобный женский голос проговорил:
— Костя! Ты извини, пожалуйста!..
— Во! Видал? — Костя злобно вскинул руку в сторону окна. — Это ж с ума сойти! Просто с ума сойти! Господи, как вы мне все надоели!
С этими словами он ринулся в подъезд, и вверх по лестнице застучали его быстрые шаги.
— Н-да… — Папа покосился на меня, — наверное, компания какая-нибудь. Ждали его. Ты слышал гул там за окном? Я кивнул.
— А Костина комната где-то двумя этажами выше. — И папа запрокинул голову.
— Тремя, — сказал я. — Костя любит жить высоко. Но есть еще другой вариант. Вполне возможно, что просто это приехала Люсьена. Она сидит тут, ждет его, а он…
Папа внимательно посмотрел на меня.
— Да! — сказал он. — Только не приехала, а прилетела.
— А может быть, еще проще. — Я искоса глянул на папу. Лицо у него было строгое, серьезное. — Может быть, это вообще приятель его, соратник. Сейчас разницу между полами не то что по голосу — по виду установить невозможно.
И тут опять качнулась тюлевая занавеска. На этот раз резко, нервно. Из-за нее вынырнул Костя.
— И не думайте, пожалуйста, что мне что-нибудь нужно от вас! — сказал он.
Мы задрали головы.
— Можете не беспокоиться. Костя без вас проживет. Вы без него проживите, На, лови!
Что-то вылетело из окна и, спружинив о вершину небольшого деревца, шлепнулось на асфальт прямо у моих ног.
Это был аккуратный бумажный пакет, перетянутый черной резинкой.
Я подобрал его и надорвал бумагу.
— Деньги.
Папа повертел пакет в руках. Вздохнул. Я вздохнул тоже.
— А скажи, пожалуйста, ты мог бы забросить вот это вон туда. — И папа указал пальцем на окно. — При желании?
— При желании мог бы.
Я заложил под резинку кусочек асфальта, размахнулся. Дернулась занавеска, и было слышно, как пакет со стуком приземлился в комнате.
— Вот и все. Пошли?
— Подождем, — сказал папа, — может быть, придется кидать еще раз.
Но Костя свой трюк не повторил.
…Низкое огромное солнце грело уже вовсю. Мы даже сняли пиджаки. Долго шли молча.
— Ах, хорошо! — наконец сказал папа.
— Что хорошо?
— Все хорошо. Многое.
— Да…
Благовещенск… На какой-то миг мне показалось, что ничего на свете нет, кроме этого города. И никуда мне улетать не надо. Я здесь жил, живу и буду жить всегда. «Провинциалы». Назвать бы книгу так. Прекрасно. «Провинциалы».
Не сговариваясь, мы прошли мимо гостиницы и у заброшенной старой водокачки, испещренной по кирпичу многочисленными детскими и взрослыми надписями, остановились на берегу Амура.
— А знаешь, я разыскал эти твои стихи, — сказал папа. — Ну, вот эти. — И он стал читать медленно, вполголоса:
— Да, вина… Видишь ли, мы с тобой расстаемся. И может, надолго. Хотелось бы объяснить тебе какие-то вещи. Как ты думаешь, почему это все со мной происходило?
— Письма эти, дневники. Мама. Наверное, ты очень верил в нее.
— Да, очень. Но это само по себе еще ничего не объясняет. Я ведь мог это воспринять как угодно. В том числе и никак. Столько лет прошло. Но у меня вдруг что-то заскочило. И как заскочило! Спать ложусь — думаю об этом. Ночью просыпаюсь — опять. А уж утром проснуться, открыть глаза — такая пытка… В конце концов я поймал себя на том, что стою в каком-то незнакомом районе, в спортивном магазине, и смотрю на охотничье ружье…
Я похолодел.
— Какой идиотизм!
— Я и сам так решил. Пошел, купил бутылку коньяка. Когда пьешь, мысли все равно остаются. Но все-таки можно терпеть. Главное — перебиться, думал я, перезимовать как-то. — Папа посмотрел на меня. — Только ты пойми, пожалуйста, это я о прошлом. Сейчас все это кончилось. — Он улыбнулся. — Закон компенсации. Как только ты заболел, так сразу я и выздоровел. Пошел себе, преспокойненько вшил ампулу. А знаешь, ты ведь мог тогда умереть. Был один такой день, когда у тебя…
— Ну вот, — послышалось вдруг. — Нашли время торчать у воды!