Почему-то со временем Стеша и Иванка стали сливаться у меня в одно лицо. Стеша-Иванка!.. Это был человек-надежда. Человек-утрата. Я звал его, мучился. Кричал жгучей болью внутри себя. Но только внутри себя и только ночами. А днем — как всегда: цех, работа. А что делать? Жить-то надо.
…Помню, в то воскресенье погода выдалась особенно гиблая. Я проснулся, глянул на часы. Девять. А чего именно — утра или вечера? За окном темно-серые сумерки.
— Эй! — крикнул я.
Никто не отозвался.
— Эй, где ты там?
И вдруг я вспомнил. Стас у художника. Где-то живет он за городом, у черта на куличках, и сегодня с утра Стас должен быть у него. Они вчера уславливались.
Чудной малый — этот художник: крохотный, худой, в очках. Чем-то он мне понравился. Дотошностью, что ли. Долго сидел, расспрашивал, какая именно деревня, какое кладбище: на бугре или в низине. Нет, он не специалист по надгробиям. Но если уж делать…
Детский Стешин портрет на фаянсе он забраковал сразу же. Не надо фаянса. Камень он видел, камень прекрасный. А это ни в какие ворота не лезет.
Но Стасу очень хотелось:
— А что если поставить вот так?
— Да нельзя же. Нельзя!
Всего разговора я не слышал. Готовил на кухне обед. Они то шумели, то замолкали, и слышны были только шаги. Наконец позвали меня.
Художник нашел компромиссное решение. Он предложил разбить портрет, а потом из отдельных кусков сложить его, как складывают мозаику. Но с зазорами — чтобы где-то грубо открывался фаянсовый излом.
— Ну, как?
Я сказал, что хорошо.
Целый вечер мы со Стасом сидели и думали, как лучше разбить фаянс. Остановились на самом простом: положить его на что-нибудь мягкое, мягким же и накрыть, а потом ударить…
— Нет, не ударить, — сказал Стас. — Оно же выгнутое. Раздавить чем-нибудь. Вот опрокинутой табуреткой.
…Придумано было здорово. Когда все это хрустнуло и мы сияли одеяло, там лежало что-то странное, печальное, тихое. Осколки чуть разъехались. Это была и Стеша и не Стеша.
Я вспомнил, как художник расспрашивал Стаса, и мне вдруг четко, до мелочей, представились и деревня, и кладбище, и могила ее. Земля мокрая просела. Дождь льет… На какой-то миг мне показалось, что это я лежу в этом холоде, в грязи. В глине…
Идти было некуда. Да и незачем. Но и дома сидеть я не мог.
Слякоть. Какая непролазная слякоть. Разве что на дачу махнуть? Все-таки дело какое-то. Напишу папе, он будет доволен.
В автобусе я задумался, ушел в какие-то дальние дали. Тепло, уютно, покачивает…
— Вы сходите? — донеслось до меня откуда-то издалека.
…Дождь. Все бегут, и я бегу. Так… Первым делом надо будет открыть ставни. Войду — сразу поставлю чай. А может, и печку растоплю. Скорей бы, что ли, приехал этот папин приятель. Две недвижимости для одной семьи Муромцевых многовато…
…Стоп! А куда это меня несет? Это же дорога не к даче, а к бывшему дому Стаса… Надо повернуть обратно. Хотя зачем? Все равно сюда надо. Когда-то Стас просил меня заехать: может, идут по инерции письма.
Какая-то девица стояла у нашего подъезда. Плащик на ней пленочный, красный. Промерзла, видать, даже издали заметно, как ее мелкая дрожь колотит.
Я вошел в подъезд и вдруг почувствовал, что эта красная идет за мной. На втором этаже я остановился. Ее каблуки стукнули по лестнице раз, другой и умолкли. Я пошел дальше, она пошла тоже…
Тогда я сказал туда, вниз:
— Ошибка! Я очень извиняюсь, девушка, но я не Байрон, я — другой.
И тут же тихий голос, но все равно — крик:
— Родька! Родя!..
Мне кажется, я не побежал, а рухнул, обрушился вниз, как лавина…
— Я… — Прислонясь намокшей и потому совсем маленькой головой к почтовым ящикам, на площадке второго этажа стояла Иванка. — Я давно приехала, — проговорила она, лязгая зубами. — Уже скоро месяц. Я думала, ты вернешься домой…
— …Эй, друг! Протри глаза!
Кто-то тряс меня за плечо. Надо мной навис высокий мрачный мужик лет сорока. Водитель.
— Тебе куда?
— Туда!.. — сказал я. — Зря вы меня разбудили.
Он усмехнулся:
— Может, и зря. Но выходить-то надо: конечная.
Пока я спал в автобусе, пошел снег. Вокруг стало белым-бело.
От людей на асфальте оставались четкие черные следы.
Низко, приседая на хвост, пролетел огромный самолет… В какой-то момент чуть палевое, предзимнее солнце дымно позолотило его, и мне показалось, будто я отчетливо вижу за одним из иллюминаторов знакомый силуэт…