— Полный маразм, — говорит он, — ленивый, глупый мозг. Только постоянной работой, постоянным напряжением можно держать себя в приличном состоянии.
— А это трудно, да?
— Почти так же трудно, как тебе хорошо учиться. Эх, где твоя машина, Родька? Пусть бы она нашла мне новую профессию. Ты знаешь, чего мне не хватает на работе? Как ни странно, напряжения. Пока завод был нарождающимся, у меня не хватало ни рук, ни головы. А теперь все налажено, все движется само собой, и три четверти мозговых извилин у меня постоянно ничем не заняты.
Каждый раз, когда папа так говорит, я вижу, что он серьезно расстроен. Мне хочется его утешить, но утешать я не умею. Насколько легче разговаривать с человеком, когда у него хорошее настроение.
Но когда у папы хорошее настроение, он яростно трещит арифмометром, большими шагами ходит по комнате и гонит меня одними и теми же словами:
— Пошел вон! На меня накатило. Уйди, Родька! Зашибу чернильницей.
Я еще нарочно сварил не очень крепкий кофе. Хотя папа и говорит, что у него нормальное давление, но я этому не верю. Сейчас у всех взрослых людей давление повышенное и потреблять слишком много кофеина им ни к чему.
— Ну где ты там? — крикнул папа.
— Сейчас иду. Плей чез? Или ты не в настроении?
— Плей, плей! — сказал папа. — Кстати, мы с тобой опять займемся языком. Ты у меня будешь читать по-английски, как машина. Каждый культурный человек должен… Фу, что это за бурда? Что ты наварил?
— Это кофе. Ты же просил.
— Я просил кофе, а не вот это!
— А что ты на меня кричишь?
— Разве я кричу? — сказал папа. — Странная история. Никогда со мной этого не бывало. Ну ладно, только чтобы искупить свою вину, я могу выпить эти помои.
Мы расставили шахматы и стали играть. Папа думал о чем-то своем и проиграл почти сразу.
— Ты чем-то расстроен, — сказал я. — У тебя не клеится работа?
— Ну что ты, наоборот. Только сейчас она и начинает клеиться. Ты знаешь, что такое устойчивое вдохновение? Нирвана! Изюм! Мечта поэта! Эх, я бы тебе кое-что показал, но ты, к сожалению, ничего не поймешь.
Он раскрыл свою огромную папку и стал рассеянно перебирать какие-то листы.
— И знаешь, кто принес с собой переломный момент? Как это ни странно, Саша.
— Она тебя на что-то натолкнула? Она инженер?
— Нет. Она медик. Она логопед.
— Может, педолог?
— Это ты где вычитал?
— В «Педагогической поэме».
— Макаренко — хороший писатель, — сказал папа. — Но не великий. В педологии тоже что-то есть. И между прочим, он сам это понимал. Но одно дело — признать это в жизни, а другое дело — в книге. Хочешь, расскажу тебе про педологию?
— Нет. Мне интересней про Сашу. Если она не инженер, чем же она тебе помогла?
— Фактом, — сказал папа, — одним фактом своего существования.
— У тебя быстрей завращались шарики?
— Не только это. Понимаешь, шарики могут вращаться как угодно быстро, но если нет уверенности, если ты думаешь, что каждую минуту они могут остановиться, тогда пиши пропало, никакой работы нет. На мой взгляд, самое хорошее состояние, это когда шарики вращаются пусть со средней скоростью, но абсолютно устойчиво. Знаешь, что такое гениальный человек?
— Ну?
— Это человек, у которого голова работает на пределе, то есть шарики вращаются с огромной скоростью и при этом абсолютно устойчиво, так же, как циркулирует кровь. Они сами этого не знают, но объективно, если их сравнивать с другими людьми, они постоянно находятся в состоянии бешеного вдохновения. Отсюда, скажем, их пресловутая рассеянность, невнимание к повседневности. А кроме того…
— А как же Толстой? — сказал я.
— Толстой, — сказал папа, — особый случай. У него был железный организм. Не будь он гениальным мыслителем, он бы прожил четыреста лет. И потом, не надо забывать: если исключить самые молодые годы, жизни Толстого протекала в искусственной обстановке. На мой взгляд, у него не было ни большой любви, ни настоящей дружбы, ни вообще каких бы то ни было привязанностей в живой жизни. В целях самосохранения он вынужден был отказаться от всех радостей, которые может дать непосредственно жизнь, и ограничить себя только теми радостями, которые может дать творчество.
Но тут папа посмотрел на часы.
— Половина второго. Безобразие. Сейчас же марш спать! Кстати, ты не забыл, что завтра воскресенье? Саша ведет нас на ипподром.