— Ну что, все?
— Да, очевидно, — сказал папа.
Но тут я взбунтовался. Мне, конечно, приятно было, что Костя так отличился. Тем более что уговор есть уговор. Пускай он не варит обед, не ходит в магазин. Это все я беру на себя. Но надо же быть человеком! Можно же хотя бы в очередь со мной мыть посуду. Вот если бы была горячая вода…
У нас над каждой раковиной два крана. Один для холодной воды, другой для горячей. Холодная идет давно, а горячей до сих пор нет, и когда она будет — неизвестно. Больше всего я не люблю мыть посуду. Минимум два раза надо греть воду на электроплитке. А вечером напряжение падает, ждешь, ждешь. Иногда час ее греешь, а иногда и больше.
— Значит, дело в горячей воде? — спросил Костя. — Ловлю тебя на слове.
Через несколько дней он принес отличный немецкий кипятильник, и мы опробовали его в присутствии папы. Полное большое ведро воды закипало за пятнадцать минут.
Так я стал постоянной домохозяйкой.
Единственное, что еще оставалось за Костей, — это относить белье в прачечную. Он пока ничего не говорит, но я уже чувствую, что скоро и это ляжет на мои плечи.
— Ну, ты долго еще? — Папа заглянул в кухню. — Может, помочь?
— Нет, я уже кончил.
— Ну тогда иди, я тебе поставлю мат.
В этот вечер папа играл лучше, чем всегда. Из трех партий только одну мне удалось свести вничью.
— Где Таль, где Ботвинник? — сказал папа. — Зови их сюда. Пускай учатся! Ну скажи честно, хорошо я играл?
— Так себе. Во-первых, ты сделал несколько грубых ошибок.
— А почему ты ими не воспользовался?
— Потому что пользоваться ошибками ближнего могут только неблагородные люди.
— На шахматы это не распространяется!
— А почему же ты болеешь всегда за Ботвинника?
— Мало ли почему, — сказал папа.
— Потому что он играет красиво, благородно. По его игре сразу видно, какой он человек.
— Ну это ты хватил! А какой же он, по-твоему?
— Во всяком случае, не такой, как ты. Если бы его родной сын стал рассказывать ему свои заветные мысли, он никогда не позволил себе нарочно гудеть на весь дом электрической бритвой.
— Да, да, — сказал папа. — Хорошо, что напомнил. Значит, ты изобрел машину. Вернее, не машину, а мысль. Кстати, человек, который изобретает мысли, называется философом. Может быть, ты хочешь быть философом?
— Нет. Да и разве это профессия?
— А что?
— Не знаю. Наверное, это такое качество. Способность такая.
— Интересно! — сказал папа. — А у тебя есть это качество?
— Вот это как раз и должна выяснить моя машина.
— То есть как? Ты же говорил, она должна подбирать профессию?
— Это с одной стороны. А с другой, она должна определять способности. Ведь у человека может быть и несколько способностей. Верно?
— Ну допустим.
— И вот человек, скажем, пишет все про себя. Это я сегодня придумал. Книгу такую пишет о себе. Что думал, что делал, что говорил — там все. И все его желания, понимаешь?
— Пока понимаю.
Мне очень трудно было рассказать все так, как я придумал. Но мне казалось, что придумано очень здорово, и я старался.
— И вот человек берет эту свою книгу, правдивую, конечно, и как-то там закладывает ее в машину. Информация же, верно ведь? Машина какое-то время читает все это, а потом вдруг выдает готовый ответ: способностей, допустим, пять, и они собраны в такой комбинации, что лучше всего заниматься такой-то профессией.
Машина эта даже может сказать человеку, где ему лучше всего жить. Сколько там детей иметь и всякое такое. Ну как?
— Здорово! — сказал папа. — Только зачем это? Для чего?
— Как «для чего»? Для жизни.
— А по-моему, это вместо жизни. Это ты вычитал в «Технике — молодежи»?
— Нет, это я сам придумал. Честное слово. Тебе не нравится?
— Нет, почему же, нравится. Только у твоей машины есть один маленький недостаток. Это что ж такое: у меня такие-то и такие-то способности. Чепуха! У меня все способности. Во всяком случае, так мне хочется думать. А если твоя машина будет приставать ко мне с возражениями, да еще с обоснованными, я ее просто-напросто поломаю.
— Почему?
— Потому что в отличие от машины человеку нет предела. Его нельзя определить числом пять или, допустим, миллион. Он безграничен, беспределен. И в этом как раз его сущность, залог его движения. Понимаешь?
— Не очень.
— Да, — сказал папа, — мутновато я говорю, но в этом что-то есть. Ты чувствуешь?
— Так, в общих чертах. Красиво, конечно.
— При чем тут красиво? Ладно, ты уж дослушай до конца. Мне самому интересно. Вот скажи мне, для чего люди живут вообще, как ты считаешь?