Женщина даже руки перестала вытирать, так уставилась на солдата и обоих ребят. Просто глаз не могла оторвать, все смотрела, как они втроем маршируют посреди улицы.
- Ах, так вот оно что... - слегка обалдело выговорилось у нее как-то само собой им вслед.
Девочка услышала и потихоньку дурашливо приквакнула ей в тон:
- Так вот как, так вот как!..
- Ой, дуришь, - сердито морщась, недовольно одернул ее Эрик.
- А потому, что Люська дразнилась, что я все вру!
Они свернули в дровосекинский переулок и увидели мать. Она стояла против своего дома и тревожно оборачивалась, не зная, откуда они появятся.
Они шли втроем прямо к ней, и она уже их видела, но стояла не шелохнувшись. И Федотов с каждым шагом все ясней видел ее лицо, казавшееся ему теперь новым, чужим и виноватым. "Уже знает, что мне все известно, подумал он, - и, видно, ждет чего-нибудь самого плохого от меня, может грубого и оскорбительного. Конечно, все знает. Не только что она, а, видно, уж весь двор знает и ждет, что будет". На окнах шевелились откидываемые занавески. Где-то задребезжало торопливо распахнутое толчком окошко, это он тоже слышал. Из ворот навстречу выплыли две бабы, сложив руки на животах, приготовились соболезновать, негодовать и осуждать, а кого - это там видно будет.
Оставалось несколько шагов, а она все стояла, одинокая, виноватая и беззащитная в ожидании. Он стиснул зубы. Губы были как деревянные, но тут сложились наконец в улыбку, тоже довольно деревянную. Он протянул руки и обнял ее. Она по этому движению все сразу поняла и тоже, едва касаясь, быстро обняла и на минуту прижалась головой к его груди легким, отчужденным движением. А он, ободряюще чуть похлопав ее по спине, немножко постоял, и они прошли в ворота, мимо обмякших от разочарования баб, прошли через весь двор, где тоже млели от сладкого ужаса ожидания соседки и теперь, видя весело улыбающихся ребят с чемоданом, вдруг заулыбались сами, искренне обрадованные, что все так пошло по-хорошему.
После этого они прожили под одной крышей несколько дней - ни чужие, ни близкие. Улыбались, ели, рассказывали, даже в кино пошли вместе с ребятами, разговаривали все больше с ребятами, а друг на друга даже смотреть избегали, как бывает, когда один виноват, а другой боится причинить ему боль упреком за его вину.
Федотов с самого начала сказал, что ему нужно ехать - подыскивать себе работу по специальности, лучше всего на восстанавливаемый судостроительный завод или в речное пароходство. Соня сразу сказала, что это правильно, и даже торопила его. И каждое слово, самое простое, они понимали каждый по-своему и думали каждый о своем.
И простились они как-то растерянно, не находя простых слов, - ни чужие, ни близкие.
Что-то около месяца о нем не было ни слуху ни духу, уж и Дровосекин почти вслух ругался и плевался больше обычного. Потом пришла открытка. Федотов писал, что живет в общежитии, начал работать по восстановительному ремонту судов и пока что жить с семьей негде. Наверное, все так и было, но уж очень что-то все слова были похожи на те, что писал Соне муж в начале войны. Открытку читать не грех - и всем соседкам показалось, что тут что-то не так. Не понравилось очень.
Наконец пришло толстое закрытое письмо, заказное. Его вручил почтальон Дровосекину. Тот расписался в книжке и целый день таскал его за пазухой, плевался и хмурился, и похоже было, что он кого-то очень даже "не хвалит".
Когда Соня вернулась с работы, он, с сожалением расставаясь с письмом, подал ей помятый теплый конверт и внимательно стал смотреть, как она его распечатывает. Непослушные пальцы бестолково отрывали маленькие кусочки с краешка конверта, потом надорвали вместе с вложенной бумагой. Дровосекин рассвирепел, отнял у нее письмо, принес ножницы и срезал самый краешек конверта, поглядев сперва на свет, чтоб не попортить вложенный листок.
Нехотя вышел из комнаты, запинаясь и оглядываясь, точно его выталкивали за дверь силой, а он сопротивлялся, и сейчас же начал как часовой ходить за дверью, чтобы как-нибудь не упустить Соню.
Прибежали младшие ребятишки, он их сурово отогнал, зашипел, погрозил пальцем, объявив, что мама занята делом.
Потом приотворил дверь и увидел, что Соня сидит над листком из школьной тетрадки, где написано всего несколько слов. И кажется, больше писать не собирается или не знает, что писать.
Он вошел, сел за стол против нее и строго сказал:
- Ну что ж ты молчишь? Ты говори!
- Ничего, все хорошо, его там ценят...
- Ну, ну, говори, дело говори!..
- Все... Комнату ему хорошую дают.
- Ну, ну... Дают, ну! Не тяни, говори.
- Что "ну"?.. Приезжайте, пишет. Зовет нас.
- Ну, зовет, а ты плечами-то так зачем? - вскинулся Дровосекин. Его даже задергало всего от злости. - Ты чего это плечами-то, а? Ты говори, какой ответ даешь? Что теперь будет?
На клетчатом листке было написано всего-навсего: "Спасибо, что ты нас жалеешь, беспокоишься. Только не понимаю, зачем мы тебе понадобились?.." Теперь, досказывая недописанное, она выговорила:
- Ничего не будет. Как жили, так жить будем. Незачем нам ехать.
- Незачем?.. Незачем?.. - в упоении захлестывающего с головой негодования, тончайшим голосом протяжно закричал Дровосекин. - Ах, молодец, ах, удумала! Вот хвалю! Правильно, зачем тебе к нему ехать! Тебе африканского прынца надо! Директора универмага! Куда тебе торопиться к солдату!..
Он багровел, надсаживаясь от сдавленного слабого крика, и Соня смотрела на него со спокойным удивлением, почти сочувствием. Сказать ему сейчас просто: "Не ваше дело", - язык не поворачивался.
- Да не расстраивайтесь вы так!.. Вам трудно обо всем судить. Не все вы знаете про наши дела и...
- Больше твоего знаю! - с плаксивой злобой, сдавленно кричал Дровосекин. - Больше твоего вижу!
- Вы ведь и вправду так задохнетесь или удар себе наживете! Ну все, все знаете... Все понимаете. - Она улыбнулась скучной улыбкой и мягко добавила: - Ну хоть про любовь для себя я могу понимать больше вашего?
- Это ты-то! Ты-и? Больше моего?.. Ничего ты не можешь в этом понимать!
Но она, не повышая голоса, перебила его, заставила слушать:
- Он от доброты написал: "приезжайте". А подумайте, за что же мы его будем так наказывать? Для чего ему взваливать на себя такую обузу? Пусть поживет, найдет себе какую-нибудь девушку без такого хвоста, как у меня. После сам радоваться будет, что не связался.