Возразил ему на это Потапов:
«По-моему, не я, а ты подзазнался. Вот отсюда у тебя и в жизни не как у всех, перекосы какие-то. — Потапов усмехнулся, чтобы не так резко было. — Тебе дай волю!..» — «Так разве я чем запрещенным занимаюсь? Наркотики, опиум или самогон на продажу производим? Делаем невинные, но нужные людям вещи — корзиночки: на них большой спрос. Кому вред от этого?» — «А за что мы боролись?» — подбросил ему Потапов вопрос. «Мы — за Родину. Отцы наши — за лучшую жизнь, за лучшую долю. А это значит — за работу, за отдых, за одежду, за питание, за хорошее жилье. А ты как думал?» — «Вульгарный материализм». — «Эх, Силыч-Потапыч! Как ты так долго держишься? В других райкомах, посмотришь, секретарями — молодые современные хлопцы. А у нас — могикан! — и засмеялся. Долго смеялся, потом одумался: — Не сердись, Потапыч, окосел я».
И верно, окосел, что с него, с пьяного, спрашивать. И выпили мало, одну бутылку армянского, а скис. Но все же Потапов повернул разговор к главному — к его семейной жизни, намекнул насчет Конюховой. Посерьезнел сразу Бамбизов, глаза злобой налились, кулаком по столу грохнул:
«Сплетни собираешь, секретарь! Моя личная жизнь — мое дело. Как-нибудь сам разберусь. Кончен разговор. — Уже в дверях к чему-то сказал: — Дятел, как правило, умирает от сотрясения мозга. Профессиональная болезнь».
На улице смягчился, тронул Потапова за пуговку, стал вертеть: «Извини, Потапыч, погорячился… Пойми: я стал богатым и счастливым! Глаза раскрылись, жить хочется! А почему? Любовь узнал! Есть она, оказывается, есть, Потапыч! И как хорошо-то жить с любовью! А ты?.. Не надо, не лезь…» — «Ну и держал бы при себе эту свою любовь, что ли». — «Любовь, Потапыч, не спрячешь, это не чирей. Если она есть — так она есть: в глазах, в словах, в делах — во всем она будет видна. Да ее и прятать-то не хочется, наоборот, показать тянет». — «Вот у тебя всегда так: что надо прятать, тянешь напоказ. Не ты первый, не ты последний». — «Потапыч, не о-по-шляй. Читай Козьму Пруткова, он мудрый. «Не зная языка какого-то там, не берись судить о нем». Вот что он говорил». — И пошел к машине.
Подумал тогда Потапов, что зря так ведет себя Бамбизов, не знает он баб: из-за них не такие головы летели. Утихомирить бы его, образумить, умерить бы эту «любовь» его. Начнется семейный скандал — эхо по всему району покатится. Начнется? Да ведь оно уже началось: Ольга уже начинает бить тревогу. Да, надо что-то делать. А что?..
Не придумал тогда Потапов ничего определенного, понадеялся, что Бамбизов сам одумается. И наверное, зря понадеялся…
Но неужели из-за этого?..
Вслух проговорил:
— Нет, не может быть.
Кочин подался вперед, думал — Потапов к нему обращается. Но тот молчал, смотрел на бегущую под машину дорогу.
В «Победе» сначала тоже молчали. Когда выехали за город, первым заговорил прокурор:
— Мне что-то не верится в версию самоубийства. С чего бы ему стрелять себя? В почете столько лет человек ходит, такая слава. Нет, там что-то другое, как бы это не было убийством. Не нашлась ли какая сволочь?..
— А может, несчастный случай, — отозвался начальник милиции. — Бывает и такое.
— Посмотрим.
В «Москвиче», склонный к философствованию, нарушил молчание шофер:
— Почему так получается: умный человек, а сам себя лишает жизни?..
Ответа не последовало.
На мотоцикле милиционеру разговаривать не с кем. Включенный коротковолновик всю дорогу трещал и выкрикивал что-то громкое, хриплое и неразборчивое. В эфире было шумно и тесно.
В «газике» висело тягостное, враждебное молчание. Только один раз Гришанов не выдержал, упрекнул Виктора:
— Ну что ты тащишься? Смотри, как отстал. Давай быстрее.
— Пыль глотать? — огрызнулся Виктор.
Пыль от передних машин клубилась плотным облаком, временами застилая весь горизонт. Пристыженный Гришанов не возражал шоферу, а тот не унимался, продолжал:
— Теперь спеши не спеши — все равно вчерашний день не догонишь. Операция по спасению кончилась.
Вспоминает Виктор эту «операцию», распутывает веревочку, хочет до конца добраться — когда, где, с кого все началось. Помнится вечер, когда Владимир Иванович сидел с Потаповым в чайной. Вышли поздно, а потом еще долго разговаривали о чем-то на тротуаре. К машине подошел один, сел, мрачно сказал: