— Поехали.
Пока и за город выехали — ни слова не проронил, думал о чем-то. А потом махнул рукой, покрутил головой, будто пчела его донимала, и к Виктору:
— Вот он мне мораль читал. Потапыч… А того не знает, что мы с Ольгой тридцать лет живем, как пауки в банке. Честное слово. А я ведь любил ее. Любил! Но не долго. Как поженились — враз все обрезало. Не знаю почему. Красивая девка была и умная. Ведь красивая, правда? Это ж и сейчас видно. И умная. Не скажешь, что дура. А ведь дура… Нет, не дура, просто она такой человек, а дурак — я.
— Че ж так долго тянули?
— Трус я, Виктор. Трус! Поначалу совесть мучила… Да она, холера, и сейчас мучает, чтоб ей пропасть. Стыдно было, понимаешь! А тут родители: мол, все образуется, характеры со временем притрутся и все такое. Потом ребятишки пошли. А пуще всего, Виктор, я боялся райкома. Всегда боялся. И сейчас боюсь. Да, да! Не Потапова, нет. Райкома! Партия для меня, Виктор, дорога, перед ней боюсь оконфузиться. А перед Ольгой — нет! Хватит! Дети выросли — больше я никому не должен. Так могу же я хоть на старости лет пожить по-человечески, узнать, какая она, эта счастливая семейная жизнь? А она ведь есть, Виктор, есть!
Замолчал, смотрит на дорогу, думает о чем-то, и вдруг улыбнулся самому себе.
— А что, Виктор, может, мы вообще совершаем большую ошибку, превращая любимую женщину в жену? Ведь утрачивается самое дорогое, самое прекрасное… Проклятый быт все поглощает, все растворяет! А?
— Не знаю… — пожал Виктор плечами. — А как же тогда? Чудно было б.
— Чудно, — согласился и снова замолчал. И вдруг опять о жене. — Ольга, конечно, любит меня, но это уже больше привычка, а не любовь. Привычка заботиться, создавать уют. Любит заботиться, понимаешь? И это у нее получается, ты же знаешь. Сорочки всегда постираны и выглажены, постелька чистая. Она мне даже галстуки покупает, знает, какие в моде. И я всегда как пижончик. Знаешь, какие она мне плавки купила вот совсем на днях? На правой ягодице рыбка серебристая вышита, а с левого боку кармашек на маленькой молнии. Во, брат! — Засмеялся, хлопнул Виктора по коленке. — И сама чистая, следит за собой. Рубашечки, комбинации у нее такие, что когда они еще в целлофане, и то начинает голову мутить.
— А наденет — так и совсем…
— А наденет… — перебил Виктора Бамбизов. — Хоть наденет, хоть разденет — одинаково смотреть не могу: противно. Заговорит, что бы ни сказала — опять же все вызывает протест. А почему? Почему? Может, она изменяла мне? Нет! Она очень верная жена. Но жизнь моя для нее всегда была чуждой, далекой. И теперь я слишком хорошо это знаю, и знаю, что так будет всегда. Не так, а хуже, с годами характер у нее становится все паршивее и паршивее. Упрекает, будто я ее жизнь загубил, без меня бы она вроде чего-то добилась. А? Каково слушать такое? — Тряхнул головой и опять раздумчиво: — Хорошая Ольга, но вся как-то на мелочах. За каждый рубль пилит. Родню всю жизнь делит на «мою» и «твою». Ее родня — цаца, а моя — бяка. Ты вот хоть раз видел, чтобы ко мне приезжал брат мой или там еще кто?
— У вас брат есть?
— О! И не один, а целых два. И сестра. Всех отучила! Каково? Мелочи, скажешь? Может, мелочи, а может, и нет. Но мне-то больно? Больно и стыдно. И угнетает меня эта мелочность ее, Виктор, больше, чем если бы она каждый день наставляла мне рога. Во, вот такие! Как у оленя! — Растопырил пальцы обеих рук над головой. — Смеешься? Зря смеешься! А вот там, знаю, этого нет, мелочей нет. Они, конечно, есть, но не в них главное. У нее и лифчик, наверное, не модный, и рубашка из грубой материи, а вот отвращения у меня никакого нет, тянется к человеку душа. Понимаешь, Виктор, такая она чуткая, ну прямо как скрипочка. Только смычком торкнись чуть, и тут же заиграет. На лету мысли мои ловит, понимает, и чувствую — умнее меня, а не показывает. Наверное, и сама не знает, какая она умница.
Всю дорогу говорил. Временами даже забывал о Викторе, сам с собой разговаривал. И впервые заговорил о ней. Да так красиво…
В колхоз приехали. Бамбизов домой не пошел, поплелся к реке. Виктор поставил машину и незаметной тенью — за ним. Стал наблюдать из-за кустов. Пьяный все-таки, вдруг купаться полезет. А он нет, устало присел на травянистый бережок, снял кепку, ударил ею о коленку, выбивая пыль, замахнулся второй раз, но раздумал, положил ее рядом с собой. Не хотел, видно, нарушить тишины.
А тишина была — будто кто одним рубильником выключил все шумы.
Летняя заря еще не погасла, она затухала спокойно и неброско, а когда незаметно погасла, оставила после себя не сумерки, а мягкий полусвет. Тени исчезли. Только прибрежные кусты и деревья отражались в зеркально гладкой воде. Но вот у самого горизонта на воде появилась какая-то рябь. Это неслышно, озираясь по сторонам, торопилось домой запоздалое стадо гусей. Пугаясь кустов, взрослые гуси вполголоса тревожно переговариваются, молодые — попискивают. Заметив Бамбизова, останавливаются, сбиваются в кучу, долго о чем-то совещаются и наконец выбираются на противоположный берег. Обходят опасное место пешим ходом, а потом снова спускаются в воду и плывут дальше.