— А не будет тут, Терентий Карпович, того, что колхозы станут не такими, как их задумывали? — спросил Потапов.
— А какими их задумывали? — удивился старик вопросу. — Их и задумывали для того, чтобы получать продукции больше и лучше. Чи не так? — Покрутил головой. — Ох-хо-хо! Сидит в нас консерватизм, сидит: и хочется, и той… як бы не того, с теориею вразрез не пойти. Сами тую теорию превращаем в догму, боимось переступить грань и заглянуть по другую сторону, посмотреть — що там лежит. А Ленин не боялся. Ни у Маркса, ни у Энгельса ни слова нема про нэп, а он взял да и допустил.
— Сейчас время другое, Терентий Карпович: слишком много народов смотрит на нас — и враги, и друзья, и «друзьишки». Эксперименты, зигзаги дорого обходятся, — возразил Потапов.
Вскипел старик, не понравились ему такие слова, будто они укололи его в больное место, заговорил горячо. Даже украинский акцент в речи почти совсем пропал.
— До каких же пор мы будем оглядываться на заграничную княгиню Марью Алексеевну! Да бес с ней — пусть говорит, что ей угодно. Шо нам от того? Мы же не для нее, а для себя робим? А она — стерва, она ж в любых случаях найдет над чем посмеяться и позлословить. Хай смеется! Ленин шо говорил? Смеется тот, кто смеется последним. А мы спешим первыми смеяться. Хай княгиня пока смеется, нам надо меньше оглядываться на нее, нам надо дело робить. Сделаем — тогда мы посмеемся над княгиней.
— Растеребили вы мне душу, Терентий Карпович, — вздохнул Бамбизов. — Думал — у себя я уже чего-то достиг, потолок! А оказывается, еще ой-ой сколько надо.
— Так потолка — его, друже, нема. Как в космосе — пространство: лети-и-и!.. И хорошо, шо нема потолка.
— Верно, хорошо! Есть куда расти, — согласился с ним Бамбизов. И ни с того ни с сего: — Хочу домой! Затосковал. Поедем, Федор Силович?
Ехали домой — всю дорогу вслух мечтал, что и как можно перенести с кубанской земли на нашу. Спорил, доказывал и все поезд торопил — казалось ему, что он медленно идет. Будто приедет — так в тот же день и перевернет все в своем хозяйстве по-другому, по-иному. Наверное, сердце-вещун торопило его, чувствовало, что дома творится неладное.
А там и вправду творилось такое, что хуже и не придумать. Сякина развила такую деятельность, какой Потанов никогда не ожидал. Рассказали потом ему, как она спасала престиж Бамбизова.
Не успела машина с Бамбизовым и Потаповым скрыться за воротами, Сякина тут же поехала в колхоз и рассказала Гришанову о своей миссии.
Сначала попросила личное дело Конюховой и долго изучала выцветшую и пожелтевшую от гуммиарабика фотографию. Снятая анфас, Конюхова смотрела со снимка на Сякину широко поставленными испуганными глазами. Обыкновенная деревенская женщина, ничего особенного. Сякина читала анкету: Григорьевна. Родилась и живет безвыездно в Селище. Русская. 8 классов. Нет. Нет. Нет. Орден Трудового Красного Знамени. Не была. Не имеет…
Отложила карточку и покосилась на нее, словно она не оправдала ее надежд, постучала пальцем по стеклу.
— Н-да… — и, подумав, решительно добавила: — Ладно. Пошлите за ней. И разговор с ней начнете вы.
Когда Конюхова вошла в кабинет, ей не предложили сесть. Гришанов, не зная, с чего начать разговор, делал вид, будто очень занят — перекладывал бумажки с места на место. Сякина внимательно, в упор рассматривала Конюхову. В модном, в диагоналевую полоску, облегающем свитере, с волосами, зачесанными назад и заплетенными в толстую тугую косу, со спадающими на лоб маленькими колечками рыжих волосиков, она производила приятное впечатление. Взгляд вовсе не испуганный — осмысленный, спокойный.
— Сядьте, пожалуйста, Анна Григорьевна, — попросил ее Гришанов, не поднимая глаз. — Вы не догадываетесь, зачем мы вас пригласили?
— Нет, — сказала она просто и улыбнулась.
Гришанов кашлянул, посмотрел на Сякину, но та не пошевелилась.
— Анна Григорьевна, какие у вас отношения с Бамбизовым? — спросил он доверительным голосом.
— Нормальные, — сказала Конюхова.
— А конкретнее?
— Ну, хорошие, — уточнила она.
— У нас есть сведения, что у вас с ним слишком хорошие отношения, — многозначительно сказала Сякина.