Я слышал, что недавно в Штирии один мальчик после ссоры с матерью повесился на глазах своих маленьких брата и сестры. Дети прибежали к матери с криками: «Он повесился! Он повесился!» Мать же сочла это за шутку и не двинулась с места. Только на следующее утро крестьянин, отец семейства, нашел мальчика с петлей на шее в сенном сарае. «В студенческие годы, — сказал художник, — я принимал иногда возбуждающие средства». — «Это имеет какие-нибудь последствия для организма?» — спросил я. «Если на машине все время гонять с максимальной скоростью, она сломается раньше других. Так и с употреблением подобных препаратов», — ответил он и двинулся дальше по тропе хвойного леса. Мы поклялись друг другу никогда не губить ни единого дерева. «Гипсовая маска ландшафта», — произнес художник Георг Рудеш, указывая на снег. Я сказал, что не выжил бы в Вене, если бы не мысль о том, что многие годы здесь провел Фридрих Хеббель, похороненный на Матцляйндорфском кладбище. «В этом вы можете признаваться только мне», — ответил он…
В городе я всегда ищу деревню, какой-нибудь пятачок натуральной земли в ближайшем парке. Я усаживаюсь там в вечерние часы, когда смеркается, и вспоминаю, как мы с братом вечерами сидели на берегу Дравы и передразнивали отца, то есть орали так, как он орал на нас, и орешниковым прутом стегали какое-нибудь дерево, покуда не запахнет смолой. Теперь мне остается лишь взять одеяло, пойти в парк и прилечь там на пару часов вечером, когда на улицах стихает шум машин, и гладить и мять землю с травами и цветочками. В детстве я часто спускался, прихватив одеяло, в долину и укладывался спать прямо посреди поля. Если мне будет суждено задержаться в этом городе, я, чего доброго, начну есть землю. Я терпеть не могу городского шума, как тогда, в деревне, не выносил шума сельхозтехники. Меня просто корежило от отвращения, когда какой-нибудь крестьянин покупал новую сельхозмашину, и по воскресеньям после мессы вокруг нее собиралась толпа, глазевшая на железного монстра, как на скульптурный памятник в день открытия. Если бы они с таким любопытством разглядывали новорожденного младенца на крестинах. Я вернусь в деревню, на холмы моего детства, и оттуда буду смотреть на родную долину, потом, возможно, сбегу на несколько месяцев в город, и опять вернусь в сельский ландшафт, и снова подамся в город, чтобы затем убежать в деревню. Я буду гнать себя, подобно хищному зверю. Пока я еще не вымер. Иногда я хожу в парк, чтобы посмотреть на разгуливающих по снегу ворон, чтобы слышать их крик, напоминающий карканье ворон в деревне моего детства. Увидев в Вене кадры из фильма Франческо Рози «Христос остановился в Эболи», я разрыдался прямо в холле гостиницы, где стоял телевизор. С одной стороны, от радости узнавания крестьян и пейзажа, а с другой стороны, от тоски, вспомнив слитую с туманным ландшафтом печаль того ребенка, которым когда-то был я.
В «Элладе», одном из греческих кафе Вены, официант прямо на ладони подал мне кусок хлеба к овечьему сыру. «Какая наглость, — воскликнула дама за соседним столиком, — он хватает хлеб пальцами!» — Я взял хлеб, разломил его и поднес ко рту надломанной стороной, где его и касались пальцы официанта. «Как? Вы собираетесь есть этот хлеб?» Какая-то насквозь проспиртованная девица, нависнув надо мной, спросила, не найдется ли у меня несколько шиллингов. Я дал ей десятишиллинговую монету и стыдливо отвел глаза. Я боялся, что она начнет раболепно благодарить меня. Женщина, случайно задевшая меня сегодня на улице, несколько раз извинилась и очень искренне просила прошения. «Спасибо, — сказал я, — весьма благодарен вам за то, что вы прикоснулись ко мне».
Прежде чем вытащить повесившегося из пеньковой петли, она развязала ему галстук. Жемчужины упрятала в полые кости своего покойного мужа. «Когда я умру, — сказала она, — Иисус войдет в меня и из моей плоти и крови сотворит вечную жизнь». Теперь она — та, что двадцать пять лет назад была эмбрионом, — сама ждет дитя. «Он умолял меня о дружбе, и все для того, чтобы увиваться вокруг, находить мои уязвимые места и в подходящий момент нанести удар. Я не стану содействовать ему в приобретении тюремного опыта, важного для его творчества. Меня не волнует, что он совершит преступление, которое приведет его в тюрьму. Я знаю: ты пригласил меня, чтобы на глазах изысканного общества вышвырнуть вон, но именно поэтому я приняла приглашение…»
У статуи св. Винцента-де-Поля, который был галерным рабом, я зажег две свечки в одной из венских церквей. Груды золотых зубов жертв концлагерей были переплавлены в слитки и помещены в сейфы подвалов Венского Национального банка, где находятся и по сей день. Я сжег посмертные маски, пепел вложил в стеклянные пузырьки из-под таблеток и бросил в Дунай. Когда-нибудь все дунайские рыбы будут носить посмертные маски. Пересекая больничный двор, я всматриваюсь в одно из окон и вижу внутри штабеля белых покойницких подушек. Я быстро продолжаю путь, но вскоре поворачиваю обратно, чтобы рассмотреть их поближе. Когда я умру, все животные планеты превратятся в людей. Вертер — так я называю свой пистолет. Я слышу, как мое сердце бьется в груди ящерицы. Нынче ночью я не лег спать, поскольку боялся, что уже не проснусь. Каждый день может стать для меня последним, поэтому за день я должен успеть сделать все. Если мне захочется стать растением, я просто вырасту из своего мертвого тела. Однажды, разломив персик и взглянув на мякоть плода, я задумался о том, как моя голова выглядит изнутри. Я сложил обе половинки персика и скрепил их лейкопластырем телесного цвета. Порой я вижу своего врага просто в немытой кофейной ложке. Я медленно встаю и отступаю назад, чтобы получше ее рассмотреть, и тогда она замечает меня. Прокурор в зале суда поднимает с пола клевер-четырехлистник и вкладывает его обратно — между страниц кодекса. Я вижу вьетнамского солдата с изменившимся от ужаса лицом, он держит в руке сверток, на котором написано, что в нем лежит мертвый ребенок. Внимательно прочитав надпись, солдат вдруг узнает, что держит в руках собственного сына, упакованного и перевязанного для погребения. Я вижу раздвоенные языки австрийских политиков, ползущие, словно усики плюща, по стенам тюрем. Парное катание двух полицейских на льду зимнего Вёртер-Зее.
Вчера пихта встала передо мной на колени, благоговейно сложила ветви и начала мне молиться. Я взял топор и обрубил ветви, соединенные в молитвенном жесте. Когда же мы наконец будем ставить в хвойных лесах бюсты мертвых лесорубов? Ребенок, пьющий кровь аиста. Сегодня я целовал во сне Иуду, которого предал Христос. То, что карлику далеко до великана, мог бы доказать библейский Давид. Калека с таким упоением расписывал мне красоту своей жены, что мне самому захотелось стать калекой, чтобы полюбить красивую женщину. Я вдруг почувствовал себя подавленным, потому что с недавних пор перестал думать о самоубийстве. Что ты собираешься со мной сделать, если только не хочешь заняться моей прической? Мне известно, что многие палачи работали парикмахерами, прежде чем пойти на службу государству. Тебе не позволено красть у воров, ибо воры были сначала обворованы, а потом уже начали красть. Манией преследования страдает не преследуемый, а те, кто его преследует. Вчера моя посылка с пряничным сердцем была отправлена известному африканскому специалисту по пересадке сердца. Посмертная маска Франкенштейна. На чьем-то гробу, который несли к могиле, виднелась привинченная табличка с автомобильным номером. Я ненавижу водителей, которые считают себя сильнее смерти. Четыре миллиарда людей стоят в очереди вокруг земного шара. За последними стоит первое животное и ждет меня. Рядом со следами копыт галопирующего вдоль побережья коня я обнаруживаю скелет морского конька. Несколько дней назад часа в три утра я видел, как все люди планеты идут по улице с горящей свечой. Свет я уже давно выключил, и у меня создалось впечатление, что на полу и на одеяле полным-полно гремучих змей. Меня аж передернуло, но вместо того, чтобы поглубже залезть под одеяло, я отбросил его, оголив свое тело в окружении змей.
В своей венской квартире я учинил сущий погром, опрокинул стол и стул и уже взял в руки топор, чтобы искорежить пишущую машинку, разнести в щепы шкаф, где висела моя одежда и откуда выглядывала моя душа в виде платочка в нагрудном кармане моего лучшего костюма. Все вокруг предстало в каком-то гротескном искажении. Я хотел взметнуть над головой топор и, привстав на цыпочки, всадить его в эту рукопись, чтоб из нее брызнула кровь, но я лег на пол и начал кататься от двери к окну и обратно. Накануне мы с художником Георгом Рудешем весь день бродили по лесам, а вернувшись в город, я сразу же принялся буянить в своей комнате.