— Эх ты, гусиная борода! — Яша соскочил с повозки. — На, ешь! Бурчак Мизинчихе романчики посылает!
— Да?.. — спокойно посмотрел Пороша на пакет с книгами. Был там «Дым» Тургенева, «Мои университеты» Горького, «Поднятая целина» Шолохова и, к удивлению Пороши, сухой институтский учебник по двигателям внутреннего сгорания.
— Дымком хочет взять! — потряс Пороша «Дымом» Тургенева. И вдруг напустился на Яшу: — Чего стоишь? Вези, коли взял, не подводи человека!
В этот вечер Пороша не вышел на улицу — не в лес ли подался? — и без его разговорчивой гармоники в селе все притихло. Собрались девушки, перекинулись несколькими словечками, и прошел у них весенний вечер, как зимние посиделки за прялкой: без песен, без танцев, без той залихватской метелицы, которую умеет заводить Павел Пороша, скучноватый в жизни, но до чего же увлекательный при гармонике!
Но в лесу его тоже не было. Он постоял неподалеку от куреня, а подойти не решился — может, постеснялся старого Евсея, а может, прогневался на Зою и пошел прочь.
На Вдовьем болоте было тихо и таинственно. Правда ли, что Замысловичи собираются его сушить? Если это начнется, то Бурчак ежедневно будет рядом с Зоей, и тогда Пороше сюда хоть не показывайся. «Но почему бы и нам не взяться за это болото вместе с Замысловичами?» — размышлял Пороша.
Болото тем временем погружалось в сумерки, словно хотело скрыть какие-то свои вековые тайны…
Трубка погасла, но дед Евсей все еще попыхивал ею. Он сидел на подгнившем пеньке, с которого давно облупилась кора, свободной рукой отковыривал гнилушки и растирал их в порошок. Он казался Зое еще сильным и молодым. Особенно красила его зеленая безрукавка, которую раньше он надевал по праздникам, а теперь, в угоду Зое, стал и в будни носить — пусть люди видят, какой исправный у нее дед! Серая смушковая шапка лихо сидела на голове и тоже убавляла деду добрый десяток лет. Может, потому, что шапка его молодила, а может, просто по привычке старик носил ее круглый год, только зимой натягивал на самые уши, а в летний зной сбивал набекрень. Поблекшее лицо, густо обросшее бородою, иногда становилось строгим, даже сердитым, в зависимости от настроения, но никогда не утрачивало той доброжелательной искренности, которая смолоду теплилась в улыбчивых дедовых глазах. Когда он разговаривал, на лице его убавлялось морщин, а глаза смотрели в сторону, будто деду было безразлично, слушают его или нет. Однако он умел в нужный момент поглядеть вот как сейчас: глянул на Зою и часто-часто запыхтел трубкой. Это означало, что дед доволен. Зоя сидела против него на перевернутом выдолбленном корытце, из которого поила молоком самых маленьких телят, любовалась божьей коровкой с белыми пятнышками на крылышках, — та робко выползала из травы и, взобравшись на дедову штанину, словно тоже слушала, как произошло Вдовье болото.
Вдовье болото
Раньше дед все уклонялся, говорил Зое: «Рано, деточка, — вырастешь, тогда расскажу». А тут вдруг раздобрился, и Зоя поняла, что она уже выросла, и, точно благодаря за доверие, слепо пошла за дедом в старый мир.
— …Да, деточка, давно это было… Вскоре после того, как царь крестьянам волю пожаловал. Вздумалось молодому графу подарить графине на именины живую дикую утку. Собрал он в поместье весь замысловичский люд — наши талаевские тоже пошли — и положил за утку добрую хату и десять моргов земли. Кинулись люди за той уткой во все стороны, только утка тоже не лыком шита — черта лысого, схватишь ее живую! Но какой-то Устим из Качуров[3] — это с тех пор их так называют — утку перехитрил. Теперь Артем, директор нашего эмтээса, этот род продолжает. Выследил Устим утиный выводок, сделал из камыша трубку, чтоб под водой через нее дышать можно было, и таким способом захватил утку на воде, прямо за ноги взял. В аккурат на именины с нею и поспел. Граф утку принял, а за платой велел после именин прийти.
На радостях Устим посватался, первую на селе дивчину взял — к тому же хата и десять моргов земли! По тем временам, деточка, это был большой куш, потому что царь волю посулил, а земли крестьянам не дал. Но граф обманывал Устима, тянул с уплатой, пока совсем не выгнал из поместья, да еще пригрозил в Сибирь сослать.
Пошел Устим жаловаться на графа в город, в губернию — не помогло. Тогда написал прошение самому царю и пешком отправился в Петербург. Много по дороге лаптей сплел, потому что долго, говорят больше года, не было Устима в селе, а принес все-таки графу на своем прошении царскую надпись.