Он избегал ее, может быть, больше, чем тогда, зимой. Спрашивая себя об этом и стараясь, по обыкновению, дать себе отчет в своих чувствах, он решил, что не хочет ее видеть потому, что она уже не нравится ему, что ему нравится Таня и он сделал свой выбор, а ее лицемерная напускная грусть просто возмущает. И это было почти что так. А чтобы объяснить эту оговорку «почти», нам придется для полноты истины затронуть некоторые другие причины, настолько глубоко запрятанные в душе нашего героя, что он вполне и сам их не осознавал. Дело в том, что в самой Бубенцовой вместе с этой, пусть напускной, но очень уж натуральной укоряющей грустью, появилась какая-то особая прелесть — будто теперь Света стала и лучше, и добрее, будто теперь в ней откуда-то взялись и душевность, и прямота, и искренность, которых ему так не хватало в ней раньше, — и, следовательно, теперь глядеть на нее стало опасно: тот иммунитет к ее чарам, который он наконец-то приобрел, мог оказаться бессильным перед новой разновидностью ее очарования. Но, отдавая должное его знаменитому прямодушию и честности перед самим собой, в которых мы не раз могли убедиться, нужно сказать, что это новое ее очарование он скорее безотчетно ощущал, чем ясно видел и понимал. Ведь мы уже говорили, что всякий раз он отворачивался, хотя это делало его как будто бы виноватым, как будто бы сознающим свою вину; ведь он же действительно не смотрел на нее — поэтому можно смело сказать, что, сталкиваясь с ней почти каждый день, он, в сущности, ее в эти дни не видел. Значит, он честно мог полагать, что не боится рецидива, ибо то новое очарование Бубенцовой, о котором мы сейчас говорим, даже ощущаемое им, могло ему просто привидеться, даже наверняка привиделось, поскольку он честно на нее никогда не смотрел. Бубенцова ревновала и даже не скрывала этого, а ему и в голову не приходило торжествовать. Теперь она очутилась в таком же положении, как он зимой, да и вообще весь этот год, но ни малейшего злорадства он не чувствовал, никакой радости не было от этого, наоборот, он искренне хотел, чтобы и ей было хорошо, чтобы она не страдала. Поэтому он, привыкший поступать лишь согласно своим убеждениям, избегал появляться с Таней там, где можно было встретить Бубенцову, и вообще старался не выставлять свою дружбу с Таней на вид. Да и сама Таня не стремилась в компанию- им было хорошо вдвоем в лодке или в лесу у костра.
Он ничего не рассказывал Тане про Бубенцову, она знать ничего не могла об их отношениях, но почему-то, сталкиваясь со Светой, а это раза два или три случалось, Таня поглядывала на нее с какой-то странной робостью, почти со страхом, и казалась в ее присутствии подавленной. Однако Антона после того первого вечера больше о ней не спрашивала. Здесь нужно сказать, правда, что была у нее одна странная идея. Несколько раз она приставала к Антону, чтобы он поехал кататься на лодке не с ней, а с кем-нибудь из своих, а то, дескать, все с ней да с ней ему надоест, это однообразно, а она не хочет ему надоедать. Она начинала убеждать его, что он должен покатать своих девочек на лодке, что это даже нехорошо с его стороны, кататься только с ней, что это даже невежливо. Она доказывала ему это горячо и требовательно, но в самой горячности ее, так не соответствующей важности вопроса, в самой требовательности было какое-то отчаяние, будто она заранее боялась именно этого, заранее смирилась с этим. Он прекрасно понимал, кого именно она подразумевает под «своими девочками», он всячески отнекивался, чтобы успокоить ее, и, наконец, раздосадованный ее приставаниями, просто запретил ей упоминать об этом.
Итак, сделав свой выбор, Антон старательно избегал Бубенцову, а она, посылая ему свои печально-укоряющие взгляды, все-таки держалась в стороне, не подходила больше, не заговаривала, и он уже думал, что все так и останется, но однажды — это было уже на второй неделе их пребывания в Родничках — она подошла к нему на пляже и сказала, что хочет с ним поговорить.
Пляж начинался сразу за лодочной пристанью. Купались на озере повсюду, но пляжем назывался только этот участок берега за пристанью, где чисто символически торчал единственный покосившийся пляжный грибок, и нависали над водой старые с корявыми стволами ивы. Дни стояли погожие, жаркие, и в любое время дня здесь можно было встретить кого-нибудь из студентов, а после обеда, в самый зной, собирались почти все. На этот раз, подходя к пляжу, Антон заметил Валентина с Кешей, которые загорали, растянувшись на траве, и Зиночку — она сидела рядом с Валентином, по-деревенски натянув на колени подол. Уже издали было видно, что Валентин по своему обыкновению что-то заливает, и Кеша слушает его жадно, с расплывшимся в улыбке лицом, а Зиночка иначе, с ленивой и недоверчивой усмешкой на красивых губах под темными усиками. Кеша лишь слегка подрумянился за эти дни — его тонкую розоватую кожицу никак не брал загар, зато Валентин был уже бронзовый — когда он только успел так загореть. Антон подошел и сел рядом с Кешей на траву.