— Вот! — сказала она и показала Егорычу гребешок для волос.
Она спрятала руку с гребешком за спину, показа другую, так же выставив ее перед собой.
— Вот! — опять, с переполнявшей ее гордостью, сказала она.
Егорыч не смог разглядеть в наступивших сумерках, что это было в ее руке.
Он открыл дверь, вышел.
— Что это?
Он подошел ближе, рассмотрел в ее руке ярко-красную коробочку с белыми полосками-треугольниками по краям — сверху и снизу.
— Красная Москва. — прочитал он на коробочке.
— Ля-ля-ля! — запела Ленка-Дурочка, прыгая на одной ноге.
Егорыч кинул грязную тряпку в ведро, оттер руки о свой всесезонный ватник.
— Ну-ка дай глянуть!
Ленка-Дурочка вновь протянула ему коробочку.
Егорыч посмотрел на свои руки и не решился трогать ее. Он наклонился к ярко-красной коробочке носом, втянул в себя воздух.
— Да-а-а! — многозначительно произнес он.
Лёша лежал в хозблоке Бекаса, связанный по рукам и ногам, и ждал, когда все это закончится. Ничего, кроме того, чтобы ждать, ему не осталось. Еще осталась возможность шевелиться хоть как-то, хоть чем-то, чем было можно. Лёша шевелил пальцами.
Лёша отчетливо услышал, как на улице протарахтел звук двигателя мотоцикла — «тык-тык-тык»; даже услышал шуршание колес по грунтовке, когда мотоцикл проехал совсем рядом с хозблоком.
А еще через какое-то время он услышал, как скрипнула петлями входная дверь.
— Эй! Ты там как? Живой? — это был голос Егорыча.
— М-м-м! — мычаньем подал признаки жизни Леша.
— Живой! Сейчас освобожу тебя.
Егорыч осмотрел Лешу, не беря в толк, как тут все с узлами наверчено, и с чего начать.
Он попытался развязать вначале ноги, веревка натянулась, от этого петля на шее Леши стала туже.
— М-м-м! — промычал Леша.
— Так не пойдет, — сообразил Егорыч, — тут резать надо. Жаль — веревка хорошая.
— М-м-м!
— Обожди пока — я ножик принесу.
Егорыч освободил Лёшу от пакета на голове и от кляпа во рту. Лёша по-прежнему молчал, но по его лицу было видно, что ему стало легче.
Вернувшись уже с ножом, Егорыч стал аккуратно резать веревку, сначала освободив шею Лёши.
— Ты солдат, главное, своим скажи, что это я тебя освободил, что я тут совсем ни причём. Ладно? Обязательно скажи, а то ведь если не ты, то и никто не скажет.
— Ладно, — с трудом выдохнул из себя Лёша, ожидая последние секунды до своего полного освобождения.
— Обязательно скажи — «Егорыч тут ни причем». Это, солдат, все ваши дела. А я тут вовсе ни причём.
Через минуту Леша был свободен. Последний узел был срезан. Лёша перевернулся на полу, сел, растер свои затекшие запястья.
— Бекас где? — первое, что спросил Леша.
— Ушел.
Куда ушел Бекас, когда ушел Бекас — это Лешу уже не интересовало. Главное — что он ушел и главное — чтоб не вернулся. Лёша поднялся.
— Что ты, все, тараторишь — «ни причём», да «ни причём»?! — раздраженно сказал он, растягивая узел петли на своей шее, — Мы все тут ни причём. Я тоже тут ни причём! Тут всё, бляха-муха, как-то помимо наших желаний происходит! Всё не так. Всё, бляха-муха, через жопу! И главное — никто ни причём.
Леша освободился от петли и со злостью отшвырнул ее от себя.
— Ладно, спасибо! — Сказал Лёша и протянул Егорычу руку.
— Так, скажешь своим?
— Скажу, скажу. Он точно ушел?
— Ушел, он, ушел.
Совсем стемнело, появились первые звезды на небе, луна вышла из-за облаков.
Лёша топал по грунтовке. Поток мыслей одолевал его: «А с утра ничего не предвещало. Погода была хорошая, и настроение прекрасное. Тут такое! Одно дело — тухес свой мять на табуретке, газетки почитывая. Другое дело — такие вот замесы. Жрать охота…Не-е, я на такое не подписывался! Походу дела — сваливать надо. Хватит, наигрался в солдатиков! В Тулу к родственникам, у них хозяйство. И вообще я электрик пятого разряда. Ох, жрать охота… И вообще у меня плоскостопие».
Где-то в лесу раздалось уханье филина: «Ух…, ух…, уха-ха-ха».
Лёша шел не торопясь и не оглядываясь. Ему было всё тут уже всё равно — он сваливал.
Глава 9
Ночная дорога на Потаповку стала для «Урала» настоящим испытанием. Само наименование дорога было тут уже не применимо последние несколько лет. Дорога была не дорога, а бесконечная череда ям, больших и малых; рытвин больших и малых; канав больших и малых; колдобин больших и малых.
Свет фары «Урала» метался в темноте то вверх, то вниз, то вбок, следуя и за поворотами руля и за болтанкой всего мотоцикла. То и дело из темноты луч света выхватывал новую причудливую композицию из ям и колдобин, не похожую на предыдущие. Столбы вдоль обочины, сохранившиеся в хаотичном порядке, еще не спиленные местными на дрова, редкими символами цивилизации, мелькали на мгновения и вновь уходили в темноту. Ямы и рытвины оставались.