По Каспле плоты шли быстрее. Река была полноводнее Гобзы, шире.
Справа показались холмы, заросшие березами. И среди берез что-то замелькало. Сычонок прищурился, прикрыл глаза ладонью. То был всадник. Сычонок обернулся к бате, свистнул. Отец поймал направление, тоже глядел. Но уже там никого не было видно. Сычонок показал пальцами, мол, человек на лошади. Отец кивнул. Но понял ли?
В этот день шли до самого захода солнца. На заходе пристали к левому высокому берегу в форме большой подковы. Берег наверху был ровный, весь в прошлогодней серой траве. Темными фигурами всюду стояли можжевельники, будто монахи какие. Среди них и поставили свой шалаш, развели костер. Лес стоял еловой стеной чуть поодаль. Снова пели соловьи, монотонно крякали утки, бил кресалом о кремень коростель – да все никак не высекал искру. А Страшко Ощера уже высек.
Спать легли при первых звездах. Снова ночью по очереди сторожили. И Сычонок показал, что он тоже будет. И похаживал по берегу-подкове над водой, глядел, зевая, на звезды, густо усыпавшие небеса и Касплю. На болоте мычал водяной бык. Ему отвечал филин из лесной чащи, ухал, будто мужик дурашливый: ухху-хуууу! Сычонок поеживался, сгонял надоедливых комаров… А потом ему как раз приспичило справить большую нужду. Он еще потерпел-потерпел и отошел подальше, к лесу, сломал сук, начал ковырять землю, чтобы сделать ямку. А то мужики сильно ругались, когда он поблизости от шалаша это делал-то, мотылом[41] его обзывали.
И вот сел, спустил порты, продолжая озирать шалаш, фигуры можжевельников… Как вдруг среди этих неподвижных-то фигур задвигались какие-то иные… что ли.
Сычонок решил, что мужики встали зачем-то. Может, опять лохматый заявился…
Но только мужиков что-то было больше трех.
Сычонок поднялся. Хотел крикнуть… да где там!
А в ночи уже слышался какой-то жуткий зубовный скрип и храп, потом и крик, кашель, чуханье, будто кабан, секач набежал… Много секачей. И клыки их лязгали: «Дрзгн! Дрзгн!»
– А! а-а-а.… – простонал кто-то и тут же смолк.
И снова в темноте под звездами возились секачи, кувыркались, падали, вскакивали. Снова скрежетали их клыки. Слышен был глухой утробный рык, треск. Шалаш разваливался, взлетал кусками и падал. На него будто те можжевельники и напали со всех сторон. И разбросали.
Слышно было, как кто-то тяжко дышал.
Кто-то хрипел… Раздавались глухие удары.
– На!.. На!.. – выдыхал кто-то в такт ударам.
– Всех должны истаяти[42]!
– Все! Всё… уф…
– Не…
– А?
– С имя бысть малый ишшо!
– А? Где?..
– А ну позорути вокруг. Давай!.. давай!..
Но Сычонок уже опомнился и уходил в лес, дальше, дальше, задыхаясь, словно давно уже бежал, или его грудь придавило тяжеленным валуном. Хрустнула ветка. И тут же к нему побежали из тьмы. Он слышал топот и треск. Быстро свернул в сторону и бросился плашмя на землю, подполз к гнилой колоде, прижался к ней, как давеча прижимался к боку отца… Но колода сочилась холодной влагой. От нее Сычонок переполз под низкие ветки ели. Но и там не остался и пополз дальше. А кто-то уже к колоде выбежал, а потом и под ель сунулся. А Сычонок сполз в ямку с водой, да глубокая ямка-то оказалась, и он зарылся в старую листву и хвою, гнилые сучья, грязь и замер. Преследователи прошли над ямой, и даже комья земли на Сычонка посыпались. Но то ли во тьме ямы не разглядели, то ли Сычонка на ее дне не увидели – ушли дальше.
Что же было ему делать? Лежать ли здесь? Или бежать? Но куды? Всюду по лесу ходили эти можжевеловые люди с кабаньими клыками.
Нет, буду таиться.
Не таись.
Как будто Сычонку кто-то это сказал.
И он не ведал, как поступить. А можжевеловые люди бродили рядом, доносились их голоса. Сычонок поднял голову, стал прислушиваться. Увидел силуэт. На ель перелетела бесшумно какая-то птица. Прошло немного времени, вдруг послышался тихий и протяжный свист. Сычонок даже сел на дне ямы, вслушиваясь. Он знал как никто другой этот округлый и таинственный свист. И уже встал, полез из ямы, нырнул под еловые лапы, схватился за ветки, прижался животом и грудью к стволу, начал карабкаться вверх. Ветви выдерживали вес его тела. Он забирался все выше и выше, пока не оказался на самой верхотуре. Только там и можно было сделать то, что он задумал: обвязать снятой с пояса веревкой тонкий ствол да себя и так замереть. Он прижимался сейчас к ели, как к самому родному существу. Здесь было его спасение.
Звезды висели близко, всюду над кронами. И странное дело, как будто где-то цепь скрежетала, то ли в лесу, то ли на реке, а то ли и под самыми звездами. Может, то сами звезды и терлись друг о дружку…