«Не удивляйтесь, товарищ полковник, откуда я узнал ваш адрес. Все сейчас объясню.
Когда мы очистили от противника город Ригу, то там, на окраине, обнаружили большой лагерь, в котором содержались советские военнопленные. Был он обнесен колючей проволокой в несколько рядов.
Вместе с группой бойцов я обошел это страшное место. Камеры все грязные и холодные. Полы и стены забрызганы и залиты кровью. Камеры пыток, иначе их и не назовешь.
В одной из этих камер, на дощатой окровавленной стене, прочитали мы письмо. Писали его пленные девушки, и в последних строках его была просьба к тому, кто это письмо увидит, сообщить именно вам, полковнику Выборных, о вынесенных ими мучениях. Чтобы узнали о них и другие боевые товарищи. Тут же был указан и номер вашей полевой почты. [177]
Бойцы нашей части поклялись у этой стены жестоко отомстить фашистам за муки и кровь девчат, сделать все от нас зависящее, чтобы вызволить их из вражеской неволи. Надеюсь, что и вы присоединитесь к этой клятве».
Автор письма — И. Денисов, командир взвода. Он же прислал и переписанный им текст обращения девушек, который был выцарапан чем-то острым на стене камеры.
«Дорогие друзья! — было сказано в этом обращении. — 20 августа меня и мою подругу фашистские гады захватили в плен под Тукумсом. Гитлеровцы избивали нас, мучили, глумились над нами. Все хотели узнать от нас, связисток, о нумерации наших частей.
После всех этих пыток нас бросили сюда, в темные и холодные камеры концлагеря Риги. Мы не в состоянии ни сидеть, ни лежать, на теле у нас нет такого места, где не было бы синяков или ран. Все тело страшно болит от непрерывных побоев.
Дорогие товарищи! Все эти дни мы жили надеждой, что вы нас скоро освободите. Но сегодня настал самый страшный и тяжелый день: нас отправляют в Германию. Следовательно, нас ждут новые мучения и издевательства.
Друзья! Мы слышим грохот выстрелов, знаем, что это приближаетесь вы, наши освободители. Только нам вас не увидеть. Фашисты угонят нас на далекую каторгу. Вместе с нами угоняют в неметчину и много других девушек. Выручите нас из немецкого плена! Вырвите из этой пропасти, избавьте от унижений и позора. Верим, что вы придете. Ждем вас!
Мария Ломакина, Груня Баранова».
20 августа... Да, именно тогда был разгромлен корпусной узел связи. И вон где оказались некоторые из наших девушек.
Иван Ильич Миссан, которого я познакомил с письмом связисток, тяжело вздохнул, проговорил глухо:
— Война есть война. Жалко, конечно, Машу Ломакину и Груню Баранову. Жалко всех, до сердечной боли жалко! Но хорошо, что мы предупредили более тяжелые последствия...
И генерал отвел в сторону взгляд. Я понял его состояние. Да, ему было тяжело осознавать, что мы где-то проглядели, в чем-то недоработало, что-то сделали не так в тот трагический день 20 августа. Это особенно остро чувствовалось сейчас, когда письмо, переписанное Денисовым [178] с окровавленной стены концлагеря, лежало перед нашими глазами. Лежало как укор совести.
* * *
Маша Ломакина. Одна из тысяч юных тружениц войны. Даже судьба ее во многом схожа с судьбами других сверстниц, как и она поднявшихся в суровую годину на защиту своей Родины.
...Когда немецко-фашистские войска подошли к ее родной станице Орловской, комсомолка Маша Ломакина собрала в ситцевый платок свои нехитрые пожитки и ушла вместе с отступающими частями Красной Армии на восток. Под Сталинградом надела солдатскую форму, стала связисткой. «Дочка» — так ласково называли ее бойцы. Да она и была многим из них по возрасту дочкой.
А потом наши войска, разгромив на берегах Волги гитлеровские полчища, неудержимым потоком устремились на запад. Двигались они теми же дорогами, которыми когда-то отходили на восток, к Сталинграду. Так Маша пришла в родную станицу. Но увидела ее далеко не такой, какой покинула. Железнодорожный вокзал сгорел. Высокая башня элеватора взорвана...
И новости ждали Машу страшные. Фашисты расстреляли ее любимую учительницу. В станичном парке лежали трупы людей, расстрелянных фашистами буквально накануне. Были среди них и старики, и женщины, и даже одна малолетняя девочка.
Отец просил Машу хоть на несколько дней задержаться дома: к тому же и командир батальона связи был готов предоставить ей краткосрочный отпуск. Но Маша отказалась и морозной ночью вместе со своей частью ушла из станицы. Ушла в новые бои. И вот...
Письмо Маши Ломакиной и ее подруги, дошедшее до нас из застенков фашистского концлагеря, тут же было напечатано во всех газетах армии. Обращение девушек воины читали с вполне понятным волнением, клялись отомстить врагу за все его злодеяния.
Много лет спустя, уже после войны, я рассказал о судьбе Маши на страницах ростовской областной газеты. И какова же была моя радость, когда среди откликов на мою статью я получил письмо... и от самой Маши. Оказывается, она все же выжила в фашистском плену, после войны вернулась в родную станицу к мирному труду. [179]
Я до сих пор берегу это письмо. В нем Маша немногословно сообщает мне о себе и своей семье. «Живу, — пишет она, — как и все труженики села. Муж на пенсии, сын окончил 8 классов, пошел работать на завод...»
Мирная труженица. А в нашей памяти, памяти фронтовиков, знавших ее в годы войны, Маша Ломакина по-прежнему остается опытной девушкой-связисткой, бесстрашным патриотом своей Родины.
Пытался я отыскать и других девушек нашего узла связи, попавших вместе с Машей Ломакиной в руки фашистов в августе 1944 года. Увы, следы многих из них затерялись, Но некоторые, к счастью, остались живы и откликнулись. Вот письмо одной из них, Марии Михно. Она пишет:
«...20 августа 1944 года танки врага прорвались в районе Тукумса. Я в это время дежурила на коммутаторе. Вдруг вбежала Маша Ломакина, бледная, вся дрожит от волнения.
— Фашисты! — крикнула она. — Бежим в лес!
Я, кстати, еще до этого была уже встревожена. Что-то стряслось на линии связи. Не стали поступать звонки, а такого у нас никогда не бывало.
За стеной нашей комнаты телеграфисты работали. Забежала к ним, а у них тоже полнейшая тишина — никаких вызовов. А когда Ломакина прибежала, мы поняли, в чем дело. Перерезаны провода!
А убегать между тем было уже поздно. Что делать?
— В скирду! — крикнул кто-то. — Там спрячемся!
У дома стог сена стоял, вот мы и кинулись к нему. Но где там! Не успели. Схватили всех нас вместе с телеграфистами. С ребятами нас тут же разъединили, допросы начались. Какие тут части, спрашивают, где стоят. Только ничего они от нас не узнали.
Допросы следовали и на второй, и на третий день. А затем привезли нас в лагерь военнопленных и бросили туда. «Старожилы» к нам: как дела на фронте? Где наши? Конечно, мы обо всем рассказали товарищам, поддержали в них веру в скорое освобождение.
Разговаривали, конечно, шепотом, даже знаками, потому что говорить между собой нам было запрещено. Чуть что — сразу в карцер.
Так и жили: из карцера — на допрос, с допроса — [180] в карцер. Фашисты все пытались заставить нас говорить, мучили жаждой, голодом.
А то еще заставляли обуваться в деревянные опорки, в которых гвозди торчат, и бегать в них по кругу. Думали, разговорчивее станем. Не вышло! Вынесли и эту пытку.
Наши между тем все ближе и ближе подходили. Думали, вот-вот освободят. Но не дождались. Увезли нас из Риги. Сперва в Данциг, а потом в город Падерборн. Тут нас работать заставляли, камни, железо перетаскивать. Трудно было — не передать! Ведь мы еле ноги переставляли.
Я к тому же была еще в положении. Маша Ломакина мне много помогала. Даже — не знаю, как это ей удалось, — добилась, чтобы позволили меня в родильный дом отвести. Сама же и проводила меня. Там и положили меня прямо на пол. Правда, дерюгу какую-то подстелили.
В этом родильном доме девушка одна работала. То ли няней, то ли сестрой. Асей ее звали. Она-то и упросила акушерку, чтобы та за мной хоть изредка наблюдала. Так я и родила дочку.