Какой-то миг ещё я наблюдаю это чужое мне лицо, смятый воротничок хорошенького платьица и — за зеркалом — улыбающееся, но почему-то сейчас нелюбимое лицо матери, узнаю себя, и вдруг мамина улыбка кажется мне невероятно обидной, я принимаю её как жестокую насмешку над моим глупым и смешным видом и отворачиваюсь.
Чувство жалости к себе и нелюбви ко всем окружающим захватывает меня. Я уже не реву, а горько, обиженно плачу, и чем больше я плачу, тем больше жалею себя. Вот как! Сама же мама надела на меня плохое, короткое платье, а потом смеётся надо мной. Хвалит Дуняшку… Ну и пусть берёт себе эту Дуняшку в дочки, а я уйду к Кондратьевым, буду нянчиться с Катюшкой. Что я, лицо ей не сумею вымыть, одеть не сумею? Сколько раз я сама её мыла и одевала…
Мамина рука касается моей головы, но я дёргаю голову в сторону, чувствуя в то же время страшную жалость оттого, что я отталкиваю от себя милую, добрую руку.
— Ну, «закусила удила»! — говорит мама.
— Теперь тебя на кривой козе не объедешь…
И наступает тишина.
Услышав, что в комнате всё затихло, я прекращаю плач и поднимаю голову: мамы в комнате нет. И хотя такой же прекрасный день заглядывает в окно, так же раздаются голоса ребятишек во дворе фабрики, этот ясный день уже не радует меня. Какое-то огромное пространство, словно провал, отделяет меня от счастливого времени, бывшего совсем недавно, так недавно, что большая стрелка, указывавшая вместе с маленькой вверх на цифру «12», прошла только половину круга и стала вверх ногами. Но как всё изменилось! Я ощупываю свои горячие мокрые щёки, под руку попадается прядь прилипших к лицу волос. Осмотревшись, я вижу на полу мою славную круглую гребёночку, которая так хорошо схватывает и держит волосы; гребёночка лежит под стулом, и, когда я нагибаюсь поднять её, взгляд мой падает на розовое платьице, надетое на мне. И гребёнка, и платьице кажутся мне свидетелями беззаботной, хорошей жизни, которая была и которой больше никогда не будет. Горькое сожаление охватывает моё сердце, слёзы так и катятся из глаз…
В раму окна со двора кто-то царапается, окно раскрывается, и розовое, с веснушками на носу лицо Дуняши заглядывает в комнату.
— Ты чего не идёшь на улицу? — спрашивает она, увидев меня, и ахает:
— Ах, какое платье красивенькое! Тебя с собой мамка берёт ай нет?
Я смотрю на неё и вдруг мне становится стыдно, я краснею так, что сама чувствую, как кровь приливает ко лбу. Как могло быть, что я называла сейчас Дуняшу противной? Милую мою подружку…
Она наклоняется, что-то с трудом поднимает на уровень подоконника, и славная толстая мордочка Катюшки появляется на миг и снова скрывается: Дуняша не может удержать её так высоко, а Катюшке это уже понравилось, и она громко хнычет за окном. Как же всё-таки случилось, что я не с ними?
Что-то я сделала неправильно, думаю я. Но что? Не хотела надеть это платье? Если бы я сказала простым голосом, мама не рассердилась бы и объяснила мне, что платье-то хорошее. Когда я говорю простым голосом, мама никогда не сердится. Я слышу свой противный, упрямый голос, вижу, как я дёргаю на себе платье и говорю, что оно плохое… Вот я какая была, а мама всё не сердилась. А потом она сказала: «Старалась, шила…» Почему в это время я не подошла к ней? А теперь её нет!
Несколько секунд я стою в раздумье: где мама? Только бы она была около меня, уж я бы всё поправила! А вдруг она ушла совсем, оставила меня на весь день?
Я срываюсь с места и бегу по коридору в маленькую нашу кухоньку. Там тихо, мамы нет! Деревянный выскобленный стол чисто светлеет, на нём никто ничего не делает… Ну, конечно же, она ушла совсем!
Я уже поворачиваюсь, чтобы бежать искать её на дворе, как вдруг замечаю: мама стоит у окна и задумчиво смотрит перед собой. Я охватываю сё руками, прижимаюсь лицом к её платью и кричу:
— Мама! Мама! Мама!
И снова возвращается хорошее, а то плохое, что только что было, отодвигается и отодвигается…
Вечером я, набегавшись с Дуняшей, настроив «городов» для Катюшки, которая в этот день мне совсем не надоедает, сижу за ужином, и голова моя клонится, клонится… и опускается на стол. Отец берёт меня на руки и несёт на кровать. Пока он снимает с меня туфли и платье, я уже в полусне слышу задумчивый голос мамы:
— Как много надо знать, как много надо уметь! А ведь нас-то как воспитывали: битьём да криком.
Талант
Больше всех сказок я любила сказку про Василису Прекрасную и могла слушать ее каждый день. Вместе с Василисой мы шли по дремучему лесу к дому бабы Яги, и череп двумя лучами освещал нам дорогу. Но самое чудесное происходило, когда Василиса за одну ночь справлялась с любой работой.