Однажды перед днём моего рождения я проснулась ночью. Что-то разбудило меня. У противоположной стены на большой кровати спал отец, а матери около него не было. В кухне слышались её шаги: наверно, сейчас она как раз высыпает в печку всё приготовленное! Я потихоньку слезла с кровати, подошла к двери в кухню и открыла её.
В русской печке, которую редко топили, ярко горел огонь. У стола перед посиневшим на рассвете окном стояла мать и неловко раскатывала мягкое тесто. Руки её так и мелькали над столом. Увидев меня на пороге, она обернулась ко мне, спросила, улыбаясь: «Что же ты не спишь?» — и, вытянув длинную полосу теста, быстро свила её жгутом и положила на стол красивый крендель.
— Это ты сама делаешь? — спросила я. — А я думала…
— Что же ты думала?
Не зная, как ответить, я спросила ещё:
— А почему ты ночью встаёшь?
— Во-первых, сейчас уже утро, — ответила мама, — а встала я рано потому, что днём мне будет некогда.
И в самом деле, днём ей всегда бывало некогда: в будни она шила, готовила, убирала комнату, а в праздник приходил кто-нибудь из тех людей, которых я помню с детства.
В ту ночь мама посадила меня в кухне на сундуке и накинула мне на плечи свой большой платок. И хотя я ясно видела, что мягкое, пышное тесто подхватывают, выкатывают и разрезают ловкие мамины руки, что это её голова с большой русой косой наклоняется над столом, мне она всё-таки казалась Василисой Прекрасной, одарённой чудесным умением делать вкусный хлеб из белой сыпучей муки.
Огонь, струящийся в печи, лизал верхний её тёмный свод, и свод прокаливался, становился светлым. Золотые, жаркие поленья разваливались и потрескивали, обдавая жаром моё повёрнутое к печи лицо. В чугун с водой падал огненный уголёк и с шипением угасал, а на тёмную поверхность воды ложились отсветы пламени.
Мать быстро раскатывала тесто на столе, иногда ласково взглядывая на меня, и не прогоняла спать. На чёрных листах перед ней смешно надувались, делались пышными и толстыми причудливо завитые плюшки.
— Тесто всегда так «подходит», — сказала мама. — Потрогай, какое оно стало мягкое.
И я потрогала пальнем мягкое, но упругое тесто.
Потом она разбросала по всему поду печи золотые угли, прикрыла печь заслонкой, и, когда — очень скоро — угли померкли, она разгребла их и стала сажать сначала плюшки, а за ними нарядный каравай.
От печки мне было тепло, а на мерные движения знакомых рук матери было очень хорошо смотреть. Я всё смотрела и не помню, как заснула тут же, на сундуке.
Проснувшись утром, я быстро соскочила с кровати и побежала в кухню: там на столе стоял красивый каравай, сделанный мамиными руками.
Вот как интересно было жить в нашей семье!
Раз в такой день пришла к нам Маша, и я похвалилась:
— Вот какой каравай у нас! Это моя мама испекла!
— Моя мама тоже так умеет, — ответила Маша.
Вот так так! Мне это почему-то не понравилось: мне хотелось, чтобы мамин хлеб был особенный, появлялся, как в сказке, мне так больше нравилось. Но какое же это волшебство, если и её мама умеет печь так же хорошо?
— Но моя мама всё равно сделает лучше, чем твоя, — упрямо сказала я. — Ты же сама кушала.
— Ну, нет, — ответила Маша, — у мамы тоже красиво получается, только моя мама на людей печёт, не себе.
— Почему не себе?
— Мы купить не можем, у нас денег нет… — Словом «мы» Маша объединила себя со своей матерью и сделала это так уверенно, что сразу показалась мне гораздо старше и умней меня.
Выходило, что машина мама делала необходимое дело, и хотя пекла такой же хлеб для людей и получала за это жалованье, ни сама она, ни Маша его не ели.
Какое-то разделение людей на таких, которые могут покупать, и других, которые работают, но не могут покупать, приоткрылось мне. Но ещё не видно было, что в этом хорошо и что плохо.
Лучше или хуже?
К нам приходили разные люди. Одни были родные: дедушка Никита Васильевич, брат отца, дядя Пётр, Клавдичка, которая даже одно время жила у нас; другие — знакомые. С ними со всеми в дом входило что-то интересное, особенное для каждого. Чаще других бывали у нас дедушка Никита и дуняшина мать Ксения.
Дедушка Никита Васильевич входил всегда неторопливо и приносил что-нибудь завёрнутое в клетчатый носовой платок. Это оказывалась или булочка, или горсть орехов, или фарфоровая куколка для меня.