— Девчонка! — с досадой сказала Клавдичка за моей спиной.
Когда Лёля кончила, похвалам не было конца. Она соскочила со стула, поклонилась, сказала непонятное мне: «Вальсизфауста» — и снова заиграла, держась так же манерно, как и раньше. Что-то сбивчивое было в её игре.
— Прелестно! Очень хорошо! Как мила! — заговорили все, когда она кончила.
— Тебе рано играть этот вальс! — не громко, но так, что это было хорошо слышно, сказала Клавдичка, и я увидела, как вся кровь бросилась Лёле в лицо.
Она села снова к роялю. Задумалась. Потом неожиданно соскочила со стула и сказала:
— Мне больше не хочется играть, — пробежала через залу и от порога поманила меня за собой.
Лёлина тётка была вне себя от досады. Она хотела остановить Лёлю, когда та пробегала мимо неё, но, вероятно, поняв, что Лёля её не послушается, обратилась к гостям, прося извинить за неожиданную выходку племянницы.
— Не знаю, что с ней случилось сегодня! — сказала она. — Это Клавдия Николаевна её смутила…
— Её и надо так смущать, — ответила Клавдичка, — а то ей уже хочется показываться.
Я посмотрела на лёлиного дядю: он сидел впереди в кресле и разговаривал со старым человеком в мундире, как будто не замечая, что лёлина игра кончилась и она убежала.
Но и эта выходка Лёли не вызвала ни у кого недовольства.
— Талант! — сказал один из гостей. — Ничего не поделаешь! Талант своеволен…
Я догнала Лёлю в коридоре. Она стояла у окна, видимо, ожидая меня.
— Тебе понравилось, как я сейчас играла? — требовательно спросила она.
Я не умела выразить словами, какое впечатление произвела на меня её игра.
— Мне больше понравилось, как ты играла, когда я только что пришла. А сейчас…
— Это я нарочно так делала. Мне надоело для них играть: каждый раз показывают, как обезьяну какую-нибудь…
Лёля была так непохожа на обезьяну, что я рассмеялась, но тотчас же смолкла, увидев крупные слёзы у неё на глазах.
— Им всё хорошо! — как-то угрожающе сказала она. — Что бы я ни сыграла, они всё равно похвалят. Они к тётке в гости пришли, ну, и всё хвалят: обед хвалят, тёткино платье хвалят, мою игру. Дядя Толя — важный человек, если его кто-нибудь из них попросит, он может всё сделать. А они знают, что он любит меня, вот и хвалят меня, когда ничего хорошего в моей игре нет. Подлизываются…
Она вдруг покраснела и топнула ногой:
— А ещё уйдут домой и будут надо мной смеяться! Я же знаю: я, и верно, играла плохо. Мне стыдно так играть, а я всё равно буду так играть, хотят, чтобы была обезьяной, ну, и пусть буду обезьяна… — И она утёрла рукой глаза.
— Хорошо тебе, — сказала она, успокоившись, — ты с мамой и папой живёшь. И с Клавдичкой ещё. А я тут одна…
— Но ведь тут тебя все любят.
— А я всех их ненавижу.
— Кого всех?
— Ну, всех! Виташку я, правда, люблю и дядю… А ее ненавижу.
Наверно, в этом доме в лёлину жизнь входило очень много ненужного ей, и всё это ненужное она соединяла с теткой.
— Всё равно, хоть и любят, мне не хочется тут жить, я хочу к своему папе…
И она горячо и порывисто, как всё, что она делала, бросилась мне на шею и заплакала, уткнувшись в моё плечо.
— …Я…я потому здесь живу, что папа хотел… чтобы я училась. Я всегда помню его… и девочек, с которыми я играла. Папочка мой… папочка…
Мы ушли в лёлину комнату и долго сидели, обнявшись, в большом кресле, и Лёля рассказывала мне, как хорошо жили они с папой в деревне, как она каталась с девочками на салазках с горы и как они летом бегали купаться.
Понемногу она развеселилась, и скоро громкий смех её уже снова раздавался в комнате.
Когда мы уходили, я слышала, как лёлин дядя сказал Клавдичке:
— Всё-таки, Клавдия Николаевна, вы видите сами, что каждый ваш визит выбивает её из колеи. Это вредно для неё.
Клавдичка покачала головой и прямо взглянула на него:
— Трудно сказать, что для неё вреднее.
Прощание с Клавдичкой
Клавдичка и мама сидели в комнате у стола и разговаривали, а я около окна шила толстой канвовой иголкой платье Марфуше. Тонкая кисейка легко прокалывалась толстой иглой, зато нитка никак не хотела пролезать, и иголку приходилось сильно дёргать. Пальцы у меня заболели, и я отложила шитьё.