— А мне за что? — нагло ответил Тишкин.
— Продаёшь… — Кондратьев помедлил. — Так помни: себе дороже станет.
И, сопровождаемый рабочими, он не спеша пошёл к воротам.
Матвей быстро кинулся к проходной будке и вместе с другим сторожем остановил идущих. Пропуская их по очереди мимо себя, он проводил обеими руками по их бокам и карманам но, видно, ничего не обнаружил. Последним прошёл Кондратьев.
Прошла неделя, а может быть, и больше. Однажды отец вынул скрипку, посидел немного, положил её на колени, потом встал и взял с полки несколько тетрадей нот.
Он открыл одну тетрадь и поставил на пюпитр. И вдруг выскользнула и развернулась сложенная вчетверо плотная бумага. Я подбежала и подняла её: это была та самая картинка, которую я видела в руках Кондратьева. «Давай-ка её сюда! — сказал отец, протягивая руку, — это нужная мне вещь». Я поняла, что он тогда взял эту бумагу у Кондратьева и спрятал у себя.
Много лет спустя такой агитационный листок я увидела в Ленинском музее и хорошо рассмотрела и прочитала то, чего не могла увидеть в детстве. Это — приложение к ленинской газете «Искра», изданное Союзом рабочих социал-демократов. Повыше, над рядом солдат с ружьями, нарисованы священники и монахи в черных рясах, и там написано: «Мы морочим вас». В следующем ряду изображено совсем немного людей, и около них стоит надпись: «Мы правим вами»; а на самом верху помещаются только царь и царица, и там написано: «Мы царствуем над вами».
Внизу были стихи:
Дуняшино горе
Прошло немного времени, каких-нибудь несколько дней, с тех пор, как я встретила Кондратьева. И вот случились события, которые, словно чертой, отделили первые, немного смутные детские годы. Меня окружали всё те же люди, но теперь я видела их яснее. Произошло это так.
Я играла на дворе, когда высокая молодая женщина взошла на крыльцо и крепко постучала в нашу дверь. И тут, вдруг заметив меня, она сказала так, будто мы с ней виделись много раз и очень часто:
— Здравствуй, племянница Саша, тебе дедушка Никита кланяется. Мама дома?
В это время дверь открылась, мы пошли, и женщина откинула со лба лёгкий шарф. Она поцеловалась с мамой и оказалась Варей, дочерью дедушки Никиты Васильевича и моей тёткой. Она приехала к маме и просила её съездить с ней вместе к Лизавете Сергеевне:
— Одна я не сразу найду их. А мне очень нужно передать одну вещь.
— Ну, что же, поедем, только подожди, Варя, сперва пообедаем.
За обедом тётя Варя рассказывала о дедушке Никите Васильевиче, называла его отцом, и мне почему-то странно было, что он и дедушка и отец. О матери своей она сказала, что здоровье её всё такое же плохое, но она без рукоделия минуты не сидит: всё что-нибудь шьёт или вяжет.
Мне случалось оставаться одной дома, но в такую хорошую погоду, как сегодня, не хотелось сидеть в комнате. Я спросила маму, можно ли мне пойти играть в большом саду за нашим домом.
— Можно. Но если пойдёшь туда, запри дверь и ключ отдай Даниле, чтобы не потерять.
Когда они уходили, я слышала, как тётя Варя сказала:
— Бедная Ксения себе места не находит с тех пор, как взяли Степана Саввича.
Это я хорошо расслышала, но сразу не догадалась, что значит взять человека. Можно было взрослому взять куда-нибудь с собой маленького ребёнка; взять в церковь, взять в Нескучный сад, взять в гости. А большого как?
В этот день забежал Митя, и так как услышанное почему-то беспокоило меня, я сказала ему, что дядю Степу куда-то «взяли», но только я не поняла, куда.
— Эх ты! — объяснил он с высоты своего девятилетнего возраста. — Взяли — это взяли и есть.
— Куда?
— Да в тюрьму посадили, — ответил Митя. — Разве мало народа сажают?
Это было уже понятно.
— А Дуняша? А Ксения? — спросила я.
— Дуняша, небось, плачет, а мать её, наверное, побежала узнавать, куда отвезли мужа: в Таганскую или и Бутырскую, а то ещё куда-нибудь. Это всегда так жёны бегают узнавать про мужей.
Спокойствие Мити меня поразило.
— Что же ты так говоришь? Разве ты Дуняшу не жалеешь?
— Жалею. А что же мне, плакать о ней, что ли? У нас (он так и сказал: «у нас») не плачут, а как в семье горе, пойдут, денег снесут, поглядят, в чём самая нужда. А плакать — это… — Он пренебрежительно махнул рукой.
Мне представился такой же «угол», как был у Ксении после увольнения Кондратьева с фабрики, и там за столом, покрытым потёртой клеёнкой, сидит Дуняша, одна-одинёшенька, держит на коленях Катюшку, и большие её голубые глаза смотрят задумчиво и печально. Как бы хорошо было, если бы я могла пойти к ней, спросить, как они теперь будут жить! Да вот беда: далеко до Пресни.