Поднявшись на крылечко флигеля, мы постучали. Никто не отозвался, и сердце у меня упало: мне как-то казалось, что раз нет дяди Стёпы, то и никого совсем нет. Но дверь была не заперта.
В маленькой кухоньке Дуняша подметала пол; она выпрямилась, отвела ото лба густые растрепавшиеся волосы, закричала:
— Саша! Ой, Сашенька!.. — И заплакала так горько, таким недетским плачем, что и я заплакала за ней.
Так мы сидели, обнявшись, а Митя стоял и смотрел на нас. От стола пахло только что вымытыми добела досками. В чистые стёкла светило солнце; лучи его ложились на противоположную стену, и там светлые четырёхугольники были обведены радужными краями. В открытую дверь была видна небольшая комната со столом посередине: здесь было гораздо лучше, чем в комнате, где жили Кондратьевы на фабрике. Митя, любивший во всём ясность, прервал наше горестное молчание.
— Когда папку твоего взяли? — деловито спросил он.
— Три, а может, четыре дня, — ответила Дуняша.
— На фабрике или из дома?
— Из дома. Мы только спать легли. Катюшка от Никиты Васильевича прибежала, дверь оставила отпертой. Мы и не посмотрели. Вдруг стучат, и сразу же слышу, кто-то открыл дверь. Вошли околоточный и двое полицейских или жандармов, что ли. «Вставай!» — говорят папке. Он встал, быстро одёжу на себя накинул, а полицейский подошёл и щупает у него по карманам. Мамка вскочила, испугалась; сразу не поймёт, кто, откуда. А папка ей: — «Засвети, Ксеня, лампу и не беспокойся». Потом полицейские сбросили одеяло, матрац, вытащили из-под кровати папкин сундучок с книгами, всё из него стали выбрасывать. Каждую книжечку поглядят; один отложит, другой рукой махнёт: дескать, не нужно…
— Ну и как? Что-нибудь нашли? — спросил Митюшка. Он присел на подоконник, и его рыжеватые волосы засветились на солнце. — У нас в казармах чуть не каждую ночь обыски, да не находят!
— Не нашли ничего, — сказала Дуняша. — Папка спокойно так сидел с краю на кровати. Один полицейский ему сказал: «Ничего, доищемся». А папка ответил: «Ищите, ищите, я чего сам не положил, того никогда не ищу».
— А Ксения? — вырвалось у меня.
— Мамка тоже сидела на табуретке, всё глядела за ними, куда лезут да что перебирают. Мы с Катюшкой заплакали, а папка сказал: «Что же это вы, дочки, вздумали? Плакать не о чем. Всё будет ладно». — Дуняша вздохнула. — А потом они говорят папке: «Одевайся, пойдём». А папаня засмеялся. «Я, — говорит, — к этому всегда готов!» И увели. Мы всё плакали с Катюшкой, а мамка и говорит мне: «Ну-ка, дочка, лучше помоги мне всё убрать да и ложись, спи. Отец наш — честный человек. Тем, что преследуют его так, не обижаться, а гордиться надо».
Дуняша рассказывала обо всём спокойно, только слёзы иногда набегали, и она утирала глаза.
Прибежала с улицы Катюшка; она стала такой большой, что я ее сразу и не узнала. С трудом я усадила её себе на колени.
— А ты как, Саша? Отпросилась ко мне? — посмотрела на меня Дуня.
Я отрицательно покачала головой.
— Как же так? Тогда тебе идти надо! — озабоченно сказала она. — Спасибо, Санечка, что приходила, подружка дорогая!
По правде сказать, меня тревожила мысль о доме, но и уходить не хотелось.
— А пойдём к Мелании Михайловне, — вдруг сказала Дуняша. — Не знаю, дома ли Никита Васильевич. Всё равно им показаться надо. Это же обида: была в ихнем дворе и не зашла.
Дедушка Никита Васильевич стругал в кухне какую-то доску и очень обрадовался мне.
— Самая дорогая гостья пришла! — сказал он, гладя меня по голове. Против ожидания он почти совсем не беспокоился, что я ушла из дому без спроса: — Ничего, Сашенька, беда, конечно, есть в том, что не сказалась. Но уж раз сделано, тужить нечего, а надо поправлять! Погостишь полчасика, да я вас с Митей ещё и на конке прокачу! Пойдём-ка, голубка, к бабке Малаше.
Мы вошли в небольшую переднюю, где стоял сундук, застеленный сшитой из пёстрых лоскутков покрышкой. Лоскуты в ней были так искусно вырезаны и подобраны, что казалось, цветистая затейливая ткань нарядно развернулась перед нами. Открыв маленькую дверь, дедушка пропустил меня вперёд, и я увидела совсем ещё не старую, как мне показалось, темноволосую женщину, сидевшую на кровати в подушках. Несколько лет она только немного могла вставать с постели: у неё болели ноги, одна она не могла выходить из лому. Она отложила в сторону какое-то вязание и ласково обернулась ко мне.
— Вот кто к нам пришёл, Малаша, — сказал дедушка. — Узнаёшь?
— Узнать-то трудно, а догадаться можно! — весело ответила моя бабушка.