И тут я заметила морщины на её лице. Помню, меня удивил её весёлый, звучный голос.
— …Всё, всё знаю, как вы жаворонков ходите слушаете, как тебя дедушка на Трубный рынок водит, как морских жителей тебе покупает. В молодости-то я ведь какая резвая была, вся в тебя… — Она повернулась к дедушке: — Угости-ка её яблочком.
— Угощать, пожалуй, её не стоит, — сказал дедушка, — она самовольно к Дуняше прибежала.
Бабушка хотела сделать строгое лицо, сдвинула брови, но тут же неудержимая улыбка тронула её полные красивые губы.
— Беда, беда! — покачала она головой. — Слушаться ведь старших-то надо, на то ты ещё девочка маленькая. Вот вырастешь большая, тогда по своей воле живи. С кем же ты прибежала?
— А с Митей.
— Ну, с Митей, — серьёзно, но со смешинкой в тёмных глазах сказала бабушка, — так это ещё ладно. Где же он?
— Он у Дуняши сидит.
— Тебе можно было бы с нашей Варей придти. Она бы тебя и привела. И мама бы отпустила. Ну, да уж ладно: давай грех пополам!
Рассказать, как в комнате Мелании Михайловны собрались Митя, Дуняша, Катюшка, как мы ели яблоки и играли в старые, растрёпанные карты с бабушкой в «пьяницы» и в «носы», — значит заглянуть в безмятежный и добрый час детства. Наконец дедушка Никита Васильевич скомандовал собираться, и, расцеловавшись с Дуняшей и вовсе позабыв спросить её, как же они с матерью теперь живут, мы пошли к конке.
Дома меня встретила мама. Трудно сказать, какого приёма я ожидала. Не думала же я, что меня ударят или поставят в угол, но всё-таки было страшно.
— Где ты была? — спросила мама строго. Ходила к Дуняше на Пресню. — Я побоялась сказать, что ходила с Митей: на обратном пути он только дошёл с нами до ворот фабрики и отправился домой.
— Ну так и иди туда, откуда пришла. Раз ты у меня не спрашиваешься, ты мне не нужна.
Но мама-то была мне нужна! Я громко заревела, и в это время вошёл дедушка Никита Васильевич.
— Ты уж прости её, Грунечка, она больше не будет, миролюбиво сказал он.
— Не люблю потатчиков! — отрезала мама. Раз она не слушается, пусть и отвечает за это. Хорошо, что Данила догадался, куда они с Митей пошли.
И вдруг мне стало так горько, так обидно!
— А Клавдичка бы мне ничего не сказала, — крикнула я, — она бы меня не ругала за то, что я пошла!
— Почему ты знаешь? И Клавдичка бы ругала, — уже не так уверенно сказала мама.
— Нет, я знаю, что не ругала бы: дядю Стёпу в тюрьму посадили…
Мама остановилась передо мной.
— Откуда это тебе известно?
— Я слышала, как тётя Варя тебе рассказывала.
— А тебе нечего было слушать. Детям не обо всём надо знать.
И тут я вспомнила, что главное-то — спросить у Дуняши, как они теперь живут, — вылетело у меня из головы.
— А почему мне не надо знать, что у Дуняши горе? — упрямо сказала я.
Ну, ответьте ей, Никита Васильевич, я не могу, — махнула рукой мама и отвернулась к окну. Тут вошёл отец.
— Что у вас случилось? — спросил он.
Мама стала рассказывать, жалуясь на меня и желая, чтобы отец тоже счёл меня виноватой.
— Ты сердишься, я понимаю, — сказала я, — но раз мы с Дуняшей подруги, мне надо было к ней пойти. Что ж бы я её издали жалела, и всё?
Отец молча взглянул на маму.
Да ведь что, Грунечка, — дедушка Никита Васильевич сгрёб рукой большую свою бороду, — нет греха в том, что Саша побежала подружку утешить. А что не спросилась, прости уже её за это.
И тут мама, которая так решительно назвала дедушку потатчиком и только что жаловалась отцу, вдруг сказала:
— Ну вот что, Саша, только для дедушки Никиты Васильевича я тебя прощаю. Благодари дедушку.
Я кинулась к дедушке, запуталась в его бороде, чмокнула куда-то в щёку, потом подошла к маме, не зная, что делать. Она сама нагнулась и поцеловала меня в наклонённую голову, а я крепко обняла её за шею и почему-то снова заплакала.
Когда потом я с лёгким сердцем уселась около отца, он обернулся ко мне:
— Надо всегда подойти и сказать мне с мамой, что ты хочешь сделать. Если это хорошо, тебя никто не остановит.
Проводы Баумана
Со времени описываемых мною событий прошло много лет, и поэтому теперь мне кажется, что они происходили очень близко одно за другим; на самом же деле события эти разделялись неделями и даже месяцами друг от друга.
Стояла поздняя осень, холодная, тревожная… На лицах Ксении и машиной мамы, когда они к нам приходят, теперь всегда видно беспокойство, и разговаривают они о том, что наступает трудное время.
Но однажды я не узнала Ксении. Её похудевшее, усталое лицо сияло радостью. Она показалась мне девочкой: такое ясное выражение счастья было в её глазах.