Маня кладет передо мной два кубика и спрашивает, указывая на первый:
— Это какая буква?
— «Бе».
— Верно. А это?
— «А».
— А если рядом их поставить и читать подряд: «б-а», — выйдет «ба»!
Я читаю и подряд и по отдельности, но «ба» у меня не получается.
Маня, со своими спокойными движениями, то подходит ко мне, то отходит, кладёт кубики и так и этак, её круглое доброе лицо с тёмными глазами наклоняется над непонятливой ученицей…
— Так и не можешь сложить?
— Не могу, — вздыхаю я. — Это ведь ещё первый урок, на второй я, может, сумею.
Проходит час в весёлой беготне, но по игре прошёл уже целый день. И снова я в школе.
Всё-таки я никак не могу понять, чего добивается «учительница». Я тяну «б-а», а зачем это, не знаю.
— Так все учатся! — объясняет Маня. — А ты немножко бестолковая.
Скучное, видно, дело — ученье!
— Ну, вот что, — говорит Маня, — положи букву «М». Теперь «А». Теперь опять «М», ещё «А». Ты что сложила?
— «М» — «А» — «М» — «А», — читаю я, и вдруг совершается чудо: передо мною лежит и смотрит на меня слово «мама», я вижу это слово! Оно само читается с моего воображаемого школьного стола; оно говорит мне: «Мама!» Это уже не просто кубики, не чёрные буквы! Что-то случилось, и передо мною появилось слово, которое я так часто говорю…
— Мама! — кричу я. — Мама!
— Ну что? Поняла? — спрашивает «учительница».
Но я не верю, что у меня так может получиться ещё раз: может быть, это только вышло по игре, нечаянно… Я легонько отодвигаю в сторону букву «М», потом «А»… Маня протягивает руку и вдруг перемешивает эти кубики со всеми остальными.
— Ой, — кричу я, — зачем ты испортила?.. — и начинаю плакать. Маня смеётся.
— А ну, сложи опять, как было сначала.
С трепетом, что может не выйти, не получиться, я выбираю одну за другой знакомые буквы… Подвигаю кубик с буквой «М», за ним другой…
И снова с белой длинной полоски, составленной кубиками, крупными буквами со мною говорит слово «мама».
— Опять, опять вышло! — кричу я.
— Ну, вот ты и научилась читать «мама», — говорит «учительница». — Приходи завтра в школу, будем учиться.
Так у меня появилась новая подружка, Маня, и новая игра. А Маню даже все взрослые стали называть «Мария Степановна».
Кондратьев
Большой радостью для меня было слушать, как отец играет на скрипке.
Каждый день, просыпаясь, я слышала, как он подходит к столику, открывает футляр и замок щёлкает на всю комнату. По шороху я догадываюсь, что он вынимает скрипку и смычок, подкладывает под подбородок бархатную подушечку, и звуки, сначала тихие, растут, расширяются и заполняют комнату. У них есть свой особенный, невидимый рисунок, и я его слышу.
Я открываю глаза. Отец стоит, прижимая скрипку подбородком, ведёт рукой вверх тонкий смычок и чуть-чуть повёртывается вправо и влево. Утро смотрит в окна, на запотевших стёклах смутно видны листья большого фикуса. Мать уже умылась, большая коса завёрнута на затылке, и свежее, милое сё лицо наклоняется ко мне.
Эта встреча отцом утра лежит в начале удивительной, тоже утренней жизни, в которой самыми большими радостями были пробуждение, свет, звуки, движения, лицо матери… Мне кажется, что эти радостные события были всегда, как всегда были отец и мать. Но чем старше я становилась, тем больше знакомых лиц появлялось около меня. С пяти лет я уже ясно помню окружавших меня в детстве людей. И всё же день начинается всегда лицами отца и матери.
Как певчая птица, когда она кормит птенцов, лишь встретит утро чистой и ясной песнью, а потом умолкает, так и отец только несколько минут мог уделить музыке. Он очень рано уходил на работу.
Он быстро отрывал от себя скрипку, как будто боясь промедления и трудного расставания, клал её бережно в футляр, прижимал смычок скобочками на крышке футляра и с сожалением отходил. Я уже стояла около него.
— А, проснулись? — говорил он почему-то на «вы» и гладил меня по голове.
— Ну, будь здорова!
— Он подхватывал меня подмышки и поднимал высоко.
— Ты знаешь, глазастый, что я играл? Вот, погоди, мы это разберём когда-нибудь. Когда я была совсем маленькая, он сажал меня на плечо и пробегал со мной по комнате. Потом садился пить чай и спрашивал:
— Что ты сейчас будешь делать?
— Пойду в дворницкую…
— Зачем?
— Там Чок сидит у Данилы.
За буйное поведение в комнате Чока по вечерам часто выгоняли за дверь, и он отправлялся к Даниле-дворнику.
— А потом?