Хаджимурад при виде отца испугался: Жамалудин был похож на ледяной столб. На бровях и усах висели сосульки. Снег лежал плотным слоем на папахе…
— Отец, в такую ночь через горы? — Хаджимурад стащил с его плеч шубу, стянул папаху. Все бросил прямо на пол. Никак не мог раздуть огонь в очаге — три спички потухли.
— Ветер из трубы дует как сумасшедший! — Хаджимурад вопросительно посмотрел на Жамалудина.
— Да, дует. Ветер на улице не помеха, а вот когда ветер в сердце, не знаешь, как выбраться на тропинку! — сердито сказал Жамалудин.
«Он, наверное, очень замерз, потому и сам не свой», — подумал Хаджимурад, полил керосином кизяк и наконец зажег спичку.
Порыв ветра из печки ударил в лицо Хаджимурада. Он вытер едкие слезы и подошел к отцу, стягивавшему с ног бурки. Обычно Жамалудин мгновенно сбрасывал их, а сегодня никак у него не получалось — замерзли ноги. Хаджимурад помог отцу.
«Что-то он молчит?! Неужели отец Шарифат не хочет отдать дочку мне в жены?»
Жамалудин не смотрел на сына, не подходил к очагу. Едва ли его сейчас согрели бы все огни мира. Сердце его замерло, как родник под слоем льда. Он прилег, закрыл глаза, потом, вспомнив о чем-то, босиком бросился в другую комнату, там вскочил на табуретку и пошарил рукой в углу под потолком между бревнами. В руках его оказался пожелтевший пакет — внутри фотография и письмо, так никогда никем и не прочитанное. Жамалудин несколько раз хотел было узнать, что там написано, но немедленно вспоминал слова отца: «Вскрыть и прочесть письмо, адресованное другому, — тяжелое преступление, сын мой! Запомни это. Шамиль за попытку прочесть чужое письмо отрубал руку».
Жамалудин всю жизнь работал с камнем, но ему казалось, что эта бумага тяжелее любого булыжника, который ему когда-нибудь приходилось держать в руках. Он соскочил с табуретки, зажег свет и с душевной болью, как будто только что получил от близкого человека траурное известке, развернул бумагу. Фотографию он видел, когда умирала Зулхижат. Но он помнил ее и так! Такой же снимок видел на стене дома Алиасхаба.
«Надо же было этому случиться! Именно я должен был встретить бедную женщину… Именно моему сыну должна была понравиться Шарифат — его сестра по отцу! Что же делать? Как поступить? Лучше умереть, чем знать все это!»
Хаджимурад открыл дверь.
— Отец, не томи меня! Скажи, что с тобой?
Жамалудин поспешно спрятал бумаги в карман.
— Ничего! Замерз очень, — ответил он как мог спокойнее. И все-таки в его голосе звучало такое отчаяние, что оно могло заполнить самое глубокое ущелье.
Хаджимурад никогда не видел отца таким взволнованным, беспомощным и жалким.
— Тебе отказали? Зачем ты скрываешь от меня, что было?
— Алиасхаб сказал, что не отдаст дочь в другой аул… Ты понял? Больше близко к ним ты не подойдешь! Девушек на земле, что травы в поле, что камней в горах. И для тебя найдется достойная.
— Почему не отдаст в другой аул? Как это понять? Мы любим друг друга.
— Любим?! — крикнул Жамалудин. — Надо знать, кого любить! Ее родители тебя видеть не хотят!
— Она-то… что же она сама сказала? — повысил голос и Хаджимурад.
Жамалудин не успел опомниться, как Хаджимурад натянул сапоги, схватил ушанку, на ходу надевая пальто, выскочил на веранду.
Жамалудин босиком выбежал следом.
— Хаджимурад, подожди! Ты туда не пойдешь!
Голос Жамалудина подхватил ветер и отнес далеко в сторону.
«Теперь все пропало!» — Жамалудин стал снова натягивать тяжелые, оттаявшие бурки.
Метель бушевала все сильнее, ветер свистел, не обращая внимания на людские беды. Как будто веником, подметал он косогоры и холмы. Будто тысячи рук возводили у подножия гор сугробы.
«По какой дороге пошел Хаджимурад? Во что бы то ни стало я должен быть в Горчоке раньше, чем он!» — Жамалудин бежал наперерез вихрю к ущелью.
Хаджимурад не вспомнил о тропинке, что сокращала дорогу, забыл о Мосте дружбы, перекинутом через реку, о шоссейной дороге, где можно встретить попутную машину. Он бежал, обуреваемый только одной мыслью — прийти в дом Алиасхаба, все узнать, услышать самому. Ветер трепал полы незастегнутого пальто, бил острыми снежинками по лицу. Не так-то просто перевалить через горы во вьюжную февральскую ночь, проложить тропинку по снежной шубе и ледяной папахе горы.
«Шарифат смеялась надо мной? Я покажу ей, кто я такой… Она выбрала Ибрагима! Отец не хотел меня огорчать!»
Гнев Хаджимурада не остывал. Шарифат казалась виновной во всех его несчастьях — и в том, что произошла нелепая ссора с отцом, и в том, что вот он один бредет морозной, снежной ночью без пути и дороги.